Хосо

Когда я умер

Два года назад в этот день он подошёл ко мне и пригласил на свою планету. Повёл меня туда, где всё было равно неравным, где любовь и ненависть были за и против друг друга — и оба были совершенными, где грусть и веселье играли в бесконечную игру, где кошки и собаки, понимая, не понимали друг друга, где всё было шиворот навыворот — настолько, что становилось правильным.

Он повёл меня туда и учил — терпеливо и спокойно. Он учил, я училась. И с нетерпением ждала следующего путешествия. Никого не слушала, никто меня не понимал, мне говорили, что я пропадаю, но я прошла самое увлекательное путешествие в своей жизни.

Он был самым хорошим плохим, он был непонятным явлением, которое я слишком любила, которое слишком любило меня…

01 ноября 2020. Из фейсбучного поста Нины.

Хороший плохой

Я видела Хосо три раза. Все разы с Ниной, случайно и всегда — в Сарьяновском садике. Последний раз то ли поздней весной, то ли ранним летом. По-моему, кто-то из нас спешил. Перебросились парой слов и разошлись.

Я поймала себя на тех же ощущениях от друга Нины, что и в прошлые разы: как будто его окружает оболочка — прозрачная и тёмная одновременно, словно пыльная паутина. Хочется и выскочить поскорее из этого поля, и одновременно проткнуть в нём дыру и посмотреть, что скрывается внутри.

Но сделать это Хосо позволял очень немногим. Больше всех, наверное, Нине.

— Хосо всегда стремился казаться хуже, чем есть. Я от него получала колоссальную позитивную энергию, а мои друзья говорили, что от него исходит сплошной негатив, — говорит Нина. И смеётся.

Хосо и Нина
Фото: личный архив

Зима. Мы сидим в открытом кафе на Каскаде в безнадёжно изменившемся после войны мире. Конусообразный газовый обогреватель всеми силами пытается согреть нас. На Нине чёрная толстовка, на ногтях чёрный лак. Нина любит чёрный цвет — чувствует себя с ним защищённой. Руки слегка дрожат. Яблочный чай перед ней ещё час простоит нетронутым.

Нине — 19, через месяц будет 20. Я знаю Нину с её 8-9 лет. Маленькую кудрявую Нину, которую я учила ездить на лошади, которая выпрыгивала из машины и с криком «Как же я соскучилась» кидалась мне в объятия, а затем с хохотом пыталась удержаться на ногах от любвеобильных прыжков нашего алабая Аслана.

Я пытаюсь поймать привычного вечного ребёнка Нинук в девушке, которая сидит передо мной. Но из знакомого остался только её необычный смех. Он начинается сразу же, без ползка уголков рта наверх, без предварительной улыбки и сразу же заканчивается. Появляющиеся в уголках глаз «смехоточки» рассыпаются, когда прекращается смех.

— Он на людях любил валять дурака. Когда я спрашивала его, зачем он выставляет себя этаким плохим и незрелым мальчиком, будто нарочно отталкивает от себя людей, он отвечал: «Чтобы не привязывались. Чтобы никто не любил меня, а то им потом будет плохо».

— Думаешь, чувствовал, что рано уйдёт?

— Теперь я понимаю, что он всегда это чувствовал. Прошлый Новый год мы отмечали на даче его друга — нашем любимом месте. После гостей, устав от вечеринки, сидели вдвоём, разговаривали. И он вдруг сказал: «Это мой последний Новый год». Я тогда беспечно попросила его не говорить глупостей, а он повторил: «Я правда знаю, это мой последний год, я будто не для этого мира».

Уже после его гибели друзья Хосо показали Нине видео с прощальной вечеринки, которую они устроили, провожая его на войну. На видео друг спрашивает: «Ты куда идёшь, Хос?». Хосо показывает пальцем на небо и отвечает: «Наверх».

Хосо и Нина
Фото: личный архив

Нины на вечеринке не было. Они с Хосо расстались за месяц до начала войны. Расстались плохо, после долгих ссор. Во время случайных встреч на улице Нина пресекала его попытки заговорить. Накануне его отъезда добровольцем на передовую друзья Хосо передали Нине, что он хочет увидеться. Нина решила, что не готова пока встречаться, пусть подобру-поздорову вернётся, тогда обязательно встретятся и обо всём поговорят.

Нина собиралась в США учиться на анимационных курсах в студии Диснея. Хотела идти вперёд, строить свою жизнь, боялась возвращения к прежним будням с глупыми ссорами. Хосо сказал друзьям: «Ничего, вот вернусь, обручимся, увидит ещё».

26 сентября Нина с друзьями собрались в клубе на её прощальную вечеринку. Веселились всю ночь, под утро усталые завалились спать в доме близкой подруги. Нина проснулась от криков. Спавший в соседней комнате друг закричал, что началась война. «Кто? С Кем?», — спросонья спросила Нина. «Мы, мы в войне!», — ответил он.

Присутствие

Нельзя сказать, что ушедший на войну Хосо часто появлялся в мыслях Нины. Но вечером 25 октября девушка почувствовала тревогу. Не смогла заснуть всю ночь. Под утро стала перебирать совместные фотографии, поставила музыку, которую они слушали вдвоём.

В 8 утра наконец удалось заснуть. Через два часа Нина вскочила как от плохого сна, сразу открыла лаптоп и первое, что увидела, было фото Хосо, выставленное его другом с надписью: «Наш Хосо тоже стал светом».

— У меня потемнело перед глазами. Я пошла, разбудила маму, сказала, что Хосо больше нет. Мама обняла меня и заплакала. Вообще, родители никогда не поощряли наши отношения, но смерть Хосо переживают очень тяжело. Я потеряла на войне друга детства, одноклассников, многие получили ужасные ранения. Не представляю как бы справилась без мощной поддержки родителей.

Хосо и Нина
Фото: личный архив

Как прошёл день, Нина помнит смутно. Ночью проснулась от странной вибрации. Посмотрела на телефон — не вибрирует. В комнате заметила что-то чёрное. Крепко зажмурилась, а когда открыла глаза, чёрное исчезло. А несколько дней спустя Нина увидела сон.

— Мы с Гевом сидели где-то, пили, вспоминали Хосо и смеялись. И вдруг он появился. Сказал, что пришёл проводить меня домой. Я начала расспрашивать его, как там, как ему удалось вернуться, что будет потом. Он ответил: «Ты же умная девочка, сама знаешь», обнял меня, и я проснулась.

Нина и сейчас чувствует постоянное присутствие Хосо. Иногда напрягает, но в целом это хорошее чувство.

— Например, когда хочется заплакать, я себе говорю — Нина, перестань, Хосо разозлится. Он ужасно не любил, когда я плакала. И не плачу. Ещё если я выкидывала что-то ребяческое, говорил: «Эти дети, откуда они берутся?».

На прошлый новый год Нина подарила Хосо котёнка — помесь британца и ванской кошки. Хосо решил назвать его Рудольфом — в честь Рудольфа Гесса (немецкий политик, лидер нацистской партии до 1941 года, арестован в Великобритании, осуждён в ходе Нюрнбергского процесса, покончил с собой в 1987 — Калемон). Кот вырос в огромного жирдяя. Спит исключительно на постели Хосо.

Несколько дней спустя после гибели Хосо Нина и его сестра сидели в его комнате, рассматривали альбомы с фотографиями. Со стены улыбался Хосо в красном худи, в котором поехал на фронт — редкое фото, где он улыбался.

Хосо
Фото: личный архив

Рудольфу удалось выскочить в незапертую дверь. После долгих поисков Нина обнаружила его за решётчатой дверью на чердаке. Пришлось искать соседа с ключом, чтобы отпереть дверь и вызволить кота.

— Всё это длилось, наверно, минут 40. Вернулась с Рудольфом в комнату — запыхавшись, с всклокоченными волосами, села на диван. Смотрю, а Хосо на фото откровенно смеётся надо мной. Будто опять спрашивает: «Эти дети, откуда они берутся? Одного кота не могут поймать».

В Вальхалле играют в нарды

Хосо воевал в Гадруте. Он был самым младшим в отряде — 25 лет. Мужики 40-50 лет всё пытались опекать его, отгородить от тяжёлых боёв, а он всё рвался в самую гущу.

— Он всегда говорил, что первым пойдёт, если начнётся война. Говорил: «Чтобы турок не убил меня у себя дома».

В Гадрут Хосо попал с Гевом. Сразу условились, что постараются находиться на расстоянии друг от друга, чтобы если что случится, то хотя бы не с обоими сразу. Гев участвовал в Апрельской, в отличии от Хосо он знал, что такое война.

Гев услышал взрыв миномётного снаряда. Побежал в ту сторону. Добежав, увидел тело друга, с всё ещё бьющимся сердцем. Через две минуты сердце умолкло.

На следующий после нашей с Ниной встречи день — сороковины Хосо. Друзья до сих пор пытаются найти способ вернуться в Гадрут и привезти его останки.

Гев был старше Хосо всего на 7 лет. Но опекал друга, выросшего без отца, как сына. Так и говорил: «Мой мальчик». Нина говорит, что с Гевом невозможно разговаривать сейчас. Всё повторяет: «Я не уберёг моего мальчика, он занял моё место на Вальхалле». Именно туда Хосо мечтал попасть после смерти.

Хосо погиб в день рождения Гева.

Из их отряда в 60 человек вернулись только семеро.

Когда Нина и Хосо расстались, то по-ребячески удалили друг друга из друзей на Фейсбук. В день, когда Нина узнала о его смерти, послала ему запрос на дружбу. Трудно сказать, почему. То ли была дурацкая надежда, анализирует она, то ли… Неопределённо пожимает плечами.

Иногда Нина открывает Фейсбук смотрит на «friend request sent», повторяет себе, что её запрос никогда не примется. Это вызывает дискомфорт. Потом напоминает себе — он тут, наверху, рядом, мы и так общаемся.

— Если бы мы не расстались, мне бы наверное было тяжелее, не знаю. Первую неделю было очень плохо, я ходила… какая-то белая, пустая. Было огромное чувство вины, что не увиделась с ним до отъезда. Потом взяла себя в руки, приказала себе держаться — не увидела, значит, так было надо.

Я всё представляю, как он сейчас тусит там с Одином, в нарды играют, например. Я никогда не задумывалась об этом раньше, никогда не относила себя ни к какой религии. Но в глубине души, наверно, верю, что что-то есть после смерти.

Успеть жить

Нина отпивает остывший уже чай. Улыбается сквозь меня проходившему мимо знакомому. У неё очень длинные ногти. Нина не любит укорачивать их. Волосы тоже не любит отрезать, даже секущиеся кончики.

— Мне кажется в них вся моя энергия, и когда мне стригут даже кончики волос или хоть чуть-чуть отпиливают ногти, я чувствую себя опустошённой. Будто что-то важное уходит от меня. Мне казалось, что когда война закончится, пойду, подстригусь, чтобы избавиться от всего, что накопили в себе мои волосы, но потом поняла, что наряду со всем плохим приобрела столько информации, стала такой сильной, что если отрежу волосы, эта сила тоже уйдёт. Столько раз мне казалось, что я слабая, не вынесу, а потом выдерживала и дальше шла.

И, помолчав:

— Хосо очень любил мои торчащие на лбу волоски . Говорил — смотри, Нинель, они как солнышки. Он называл меня Нинель.

Хосо был неугомонным. Вставал утром и сразу начинал придумывать, что бы такое необычное, интересное сделать сегодня. Каждая секунда его жизни должна была быть насыщенной, яркой. Будто стремился как можно больше успеть пожить.

Хосо был спонтанным. Мог в три часа ночи позвонить и сказать — соберись, едем в Севан. И они ехали. И обязательно попадали в приключения. Если ничто другое, так бензин обязательно заканчивался по пути.

Хосо
Фото: личный архив

Хосо не нравился окружению Нины. То был не её человеком, то недостаточно зрелым, то недостаточно образованным. У Хосо не было высшего образования, даже школу толком не закончил. Неинтересно ему было посещать нудные занятия. Но Нининых экзаменов ждал с нетерпением — рисовал для неё макеты и делал чертежи (Нина учится на дизайнера-архитектора).

У Хосо всё тело было в татуировках. Очень разных. На правой руке индийские божества Шива и Кали, на животе — надпись «Outlaw». На ноге он сам себе вытатуировал ворона. Любил воронов за ум и за то, что умудряются долго жить. На голове обитал Один с рунами, на шее — знак вечности и надпись «Fuck the world».

Четыре свастики и орёл — символ Третьего рейха тоже отталкивали многих людей. С Ниной они договорились не трогать тему его убеждений и симпатий, оба знали — закончится ссорой.

Хосо дарил Нине пионы, — её «самая-самая слабость». С Хосо Нина гуляла по Сарьяновскому садику, его любимому месту. Держа его за большой палец: «Он никогда не давал всей руки». Говорили исключительно о высоком. «Мы даже не знали, какие друг у друга любимые цвета, даже такая тема была слишком обыденной для нас», — смеётся Нина.

Хосо любил читать. Любимая книга — «Бойцовский клуб». А Нина читать не любит. Быстро привязывается и тяжело переносит, когда книга заканчивается и герои покидают её.

Хосо монтировал видео для музыкантов. Сам гонщик, мечтал о гараже, где будут производиться ювелирные манипуляции над машинами и мотоциклами. И чтобы паб над гаражом, где будет звучать его любимая музыка. В эклектичной душе Хосо спокойно уживались, например, Rammstein, Cypress Hill, легенда русского панк-рока Ступин и рабизный Хатуба.

Песню Ступина «Когда я умер» Хосо поставил у себя на странице за 16 дней до начала войны.

Когда я умер, остались только кошки и совы.
И акулы, да кистеперые рыбы
Вышли на берег как собаки.
Сбились в стаи, сбились в стаи, жрали негров,
Когда я умер, когда я умер.
Некрофилы откопали Цоя, внебрачного сына Йоко Оно,
И заплакали иконы, когда я…

Слишком маленькая сейчас

Ночью 9 ноября Нина ночевала у подруги. Подруга отрубилась за несколько минут до наступления «мира» и другой «войны» — у здания Национального собрания.

— Я слышала грохот и крики. Что-то ломали, лился отборный мат. Мне было страшно, что озверевшая толпа и к нам ворвётся. Было ужасно противно — столько мальчиков погибло, я одна столько людей потеряла на этой войне, а что вы делаете? Откуда в нас столько агрессии, столько ненависти друг к другу? До войны я замечала, что на лицах людей появились улыбки, какое-то тепло вернулось в мой любимый город. В ту ночь я поняла, что начинаются ещё одни 20-30 лет национального плача, страданий, синдрома жертвы, которую предали, уничтожили.

Вместо плача, считает Нина, лучше бы люди собрались, почистили бы свою внутреннюю грязь, не ждали спасителей извне, каждый собрался бы, отряхнулся и пошёл вперёд.

Хосо
Фото: личный архив

«Я доверяла себя только Еревану», характеризует своё отношение к городу Нина. Сейчас ей хочется покинуть на время город. Может, опять в Америку попробовать (в начале войны, когда в госпиталь привезли другого тяжелораненого друга, Нина сдала билет). Сейчас она ощущает себя слишком маленькой — не в плане возраста, уточняет, — чтобы глобально что-то поменять. Ей хочется концентрироваться на себе, понять себя, свои возможности, обрести новые. И только потом помочь Армении воскреснуть.

— У меня появилась мысль, что армяне — вообще лишние в сегодняшней реальности, не имеют в этом мире места. Мы живём прошлым, совершенно оторванные от действительности. Кучкуемся в закрытые группы и обособляемся от остального мира. Только плакать и умеем вместе, радоваться — никогда.

Я не хочу плакать, это бесполезно. Мы с Хосо много говорили о том, какой я хочу быть, какой он хочет меня видеть. Вместо того, чтобы сидеть и плакать о нём, я все силы брошу на то, чтобы стать этим человеком, чтобы порадовать его там.

Нина говорит, что первые дни ей было особенно тягостно встречать везде соболезнующие взгляды и получать сообщения с расспросами о Хосо. «Почему я, почему мне?», — задавалась она вопросом. Потом поняла — даже несмотря на расставание, они друг для друга были самыми близкими. И все знали это.

В первые дни после гибели Хосо Нина постила совместные фото, писала о своих эмоциях, будто просила прощения или, может, пыталась выплеснуть из себя боль.

— Но рассказывала только про хорошее, позитивное. Раньше я была очень депрессивной. Потом поняла, что могу фильтровать, поймать всё хорошее, что у меня есть, в мире есть, удержать для себя и отдавать другим. Закончится позитивная энергия, уединюсь, наберусь, вернусь, опять буду распространять. Я решила для себя, что лучше быть ярким солнцем, чем мутной водой.

Хосо: Хочу понять, какую роль ты играешь в моей жизни.
Нина: Улыбающегося прохожего.
Хосо: Случайного прохожего?
Нина: Прохожего, который случайно оказался в правильном месте в правильное время. Внезапно выскочила откуда-то и увидела тебя. Знаешь, почему она улыбается?
Хосо: Почему?
Нина: Чтобы ты улыбался в ответ. Ей приятно, что её улыбка улыбает тебя.
Хосо: Твоя улыбка улыбает меня…


11 ноября 2019.

Горящий дом Ховташен

Чёрный Новый год

Под хвостом у ракеты

Звонок Хакоба с бывшего восточного фронта приносит волнение в нашу пропитанную за месяц войны табаком комнату. До сих пор мы занимались сбором открытых данных и сделали несколько интервью с беженцами — здесь, за 180 километров от границы с Арцахом, в безопасности.

Теперь Хакоб позвонил Хасмик и сказал, что организует эвакуацию людей и их вещей с территорий, которые вот-вот отойдут Азербайджану. Если мы хотим запечатлеть последние часы перед тем, как над армянской землёй поднимут азербайджанский флаг, сейчас самое время.

За один день мы чиним нашу разрушенную машину, чтобы доехать на ней хотя бы в одну сторону, но нам везёт: оказывается, на помощь Хакобу уже едет Давид, глава армянской общины в Москве, который за месяц войны собрал и перебросил в Арцах множество касок, бронежилетов и гуманитарной помощи. Мы встречаемся в Ереване, ещё двое друзей садятся в машину, и мы отправляемся в Мартакерт.

Чем дальше на север, тем становится холоднее. Это можно понять и по снегу, который появляется то тут, то там, и по морозному воздуху на заправке, где мы выходим, чтобы заправить до отказа газовый баллон. Мы не знаем, когда в следующий раз удастся заправиться. Кельбаджарский район, по которому мы будем ехать до Мартакерта на востоке Арцаха, скоро тоже переходит Азербайджану.

Незадолго до въезда в Арцах, пока ещё на равнине, встречаем сгоревший корпус предположительно «Точки», советского тактического ракетного комплекса. По нему ударил один из боевых дронов, несколько раз залетавших на территорию Армении.

Сгоревшая "Точка"
«Точка». Фото: Фёдор Корниенко

Резко начинаются горы. Буквально вырастают из-под земли. Одновременно начинается такой туман, что почти ничего не видно на несколько метров вперёд. Глядя на крутую дорогу, я радуюсь, что мы поехали на внедорожнике, а не на верном, но всё-таки крошечном гольфе с полуторалитровым двигателем.

Дорога занимает несколько часов. Мы разговариваем. По пути встречаем мост, в который попал снаряд, но смог разрушить только одну сторону — по второй половине, объезжая дыру и торчащие пальцы арматуры, легко проходят машины.

Через несколько часов, уже подъезжая к Мартакерту — всё в таком же тумане — машина резко останавливается. Мы чуть было не наехали на неразорвавшуюся ракету от «Смерча», торчащую прямо в асфальте. Выходим сделать фотографию: всё-таки это первая ракета, которую я вижу сам, лично. Осторожно прикасаюсь к ней, почему-то представляю, что она будет горячей. Конечно, нет. Холодный, толстый слой металла вселяет ужас даже сейчас, когда ракета давно уже никуда не летит.

Думаю, что кусочком такой ракеты даже по голове ударить — будет шишка. И трудно представить, что на самом деле это железо — просто конфетный фантик, рвущийся, словно бумага, когда взрывается начинка. Торчащий из земли хвост ракеты большой, но только дома, включив интернет, я узнаю, что на самом деле это небольшая её часть, а сама ракета ушла на несколько метров в землю.

Снаряд "Смерч"
Фото: Фёдор Корниенко

Мы доезжаем до Мартакерта. Город погружён в темноту. Едва ли не единственный свет — пара открытых магазинов, да лампочки местной мэрии, куда мы и направляемся. Эти магазины внезапно появляются в густом мраке. Кажется, что мы достигли конца земли, а это — пограничники перед обрывом в пропасть. Вот-вот выйдут и спросят, точно ли нам нужно дальше.

Останавливаем, наконец, машину. По ступеням — наверх, к разбитым стёклам мэрии. В городе не было ближних боёв, все разрушения — от обстрела артиллерии и беспилотников. В конце ступеней нас встречают какие-то люди. Кто-то, кажется, спрашивает, кто мы, но в целом мало кому есть до этого дело. Всё потеряно на краю земли.

Блоха и Бог

Внутри мэрии — сильный ветер, холод, жирные кошки. Быстро нахожу мамашу — конечно, беременную — и отца семейства. Мамаша беспокойно бродит, мяукает. Котят не пересчитать. Они участвуют и в военных совещаниях, и в наших интервью.

В маленькой комнате при входе почти такой же холод, что и снаружи. Работает обогреватель с тремя раскалёнными прутьями. Один из прутьев сломан пополам. Провода печи идут к самодельному адаптеру — куче проводов и схем, спутанных и перепаянных между собой. Враг точно не разберёт.

На шкафу с документами висит плакат-напоминание о правилах безопасности. Нет, не при обстреле. При общении во время коронавируса. На столе в беспорядке лежат бумаги, блюдца с окурками, маленькие чашки с засохшим кофе. Именно по этим окуркам и кофе, а не по торчащим из земли снарядам начинаю понимать, что находиться здесь было несладко.

Пытаемся связаться с Хакобом. По скрежету динамика телефона, по которому звонит Гарик, замглавы администрации, догадываюсь, что связь почти отсутствует. Хакоб где-то там, в темноте на краю. Гарик звонит первому человеку, второму, пока не находит того, кто оказываться рядом с ним, и может передать трубку.

Через час или два Хакоб заходит в нашу комнату. Вид у него уставший, расстроенный и злой: фура, которую он заказал с большим трудом и за огромные деньги — тысяча драм, или два доллара, за километр — уже полна, и не может взять последний хачкар из деревни, которая в полночь должна отойти Азербайджану.

Азербайджанские военные уничтожают все реликвии, которые армяне оставляют за собой, чтобы не осталось и следа от их пребывания в Карабахе. То же самое происходило в Нахичевани, где таких хачкаров уничтожили сотни. Их выкапывали, ломали кувалдами и экскаваторами и сбрасывали получившиеся груды камней в воду.

Правительства ни Арцаха, ни Армении не сделали ничего, чтобы сохранить исторические памятники. Волонтёры типа Хакоба занимаются этим самостоятельно.

Хакоб рассказывает о своих хачкарах, мощно размахивая руками. Потом резко замолкает, протискивается через нас к радиатору, наклоняется и греет озябшие руки.

Выхожу из накуренной комнаты наружу — покурить. Дым сигареты быстро затягивает за двери на улицу, в пустоту. Электрический свет делает дым живым и объёмным, пока он внутри. Но вот секунда — и он растворяется в ночи. Уличные фонари не горят, и мэрия, кажется, отделена от города, разрушенного самолётами и градами.

Разбитое стекло мэрии Мартакерта
Фото: Фёдор Корниенко

Мы решаем ехать сейчас. Давид предлагает помочь вытащить хачкар и подумать, как его отвезти. На часах 22:30.

Выдвигаемся в деревню Ховташен в нескольких километрах от Мартакерта. Пассажиры сидят друг на друге: нас уже шестеро. Хасмик пытается делать в блокноте записи. Вокруг по-прежнему туман. Точно дороги никто не знает. Все, кроме Хакоба, здесь впервые, но и сам Хакоб оказался там только сегодня. Ночь, указателей почти нет, а дороги ветвятся.

Мы постоянно жужжим окнами, открывая то одно, то другое. Ищем. По одинаковым грунтовым дорогам ни черта не понять, какая из них нужна.

Всё это время я думаю, что чужие войска стоят совсем неподалёку. Мы не знаем, когда они «войдут» и что будут делать. Нет никакой гарантии безопасности: на километры мы не встретили ни одного армянского военного. Ощущение, про прифронтовая зона опустела.

Никто не контролирует прекращение огня, никто не смотрит за тем, чтобы не было новых пленных и отрезанных ушей. Мы одни, и только редкие машины местных жителей, спешно собирающих вещи, разбавляют это одиночество. Всё висит на ниточке слова «перемирие», на чьей-то договорённости не стрелять и вести себя тихо.

Технологии войны развиваются непрерывно. Армяне ощутили это на своей шкуре, когда уже было поздно что-то менять. Пока мы в машине, я думаю ещё о снайперах, миномётах, беспилотниках. Попади в нас снаряд, из этой машины никому не выбраться. Это несправедливо. Если у кого-то есть револьвер, я могу уравнять наши шансы, купив другой револьвер.

Но здесь у кого-то есть кнопка на пульте, которой он, играя в Бога, может просто «давить блох». Я не знаю, есть ли надо мной сейчас этот «Бог», и захочет ли он меня раздавить. Быть блохой — неприятно, но «Бог» никогда не спросит моего мнения.

Когда до полуночи остаётся всего полчаса, мы находим нужную деревню. Я выхожу из машины и стою на армянской земле, которая через полчаса станет азербайджанской. То есть обратно мы явно поедем уже по азербайджанской дороге. Разработчики карт Google, наверно, теперь счастливы. Больше не нужно дублировать все эти названия на непонятный армянский алфавит.

Горящий дом Ховташен
Фото: Фёдор Корниенко

Передо мной кладбище, рядом — догорающий дом. В темноте он выглядит дико, неправильно, жутко. Он тлеет, как мрачная новогодняя гирлянда на странном празднике без людей. Чёрный новый год.

По другую сторону дороги — тот самый хачкар. Старый камень сияет белым светом в луче фонарика. Несдвигаемая глыба — мы пытаемся разбить фундамент, сделать подкоп, расшатать его, но всё бессмысленно. Пока мы копошимся вокруг хачкара, я слышу, как тикают, уходят драгоценные минуты.

Говорят, что приток адреналина в крови может удесятерить человеческую силу. Кажется, адреналин сейчас есть у всех. Но я смотрю на этот камень и понимаю: основание палкой не откопать, ломиком не разбить. В деревне, где мы живём, я привык к тяжёлой работе неподходящими инструментами, поэтому быстро прикидываю, что такими темпами мы сможем вытащить хачкар часа через четыре.

Карлен, один из парней, как заведённый, приговаривает: «Вот-вот получится. Он уже двигается, сейчас уже вытащим!». Я беру ломик и в качестве последней опции с силой бью по толстому основанию камня, желая проверить, сделано ли оно из более хрупкого материала и нет ли в нём слабых мест. Пустая, конечно, затея. Хачкар сделали на славу — и на века.

Спасение хачкара
Фото: Фёдор Корниенко

23:40. Мы не можем вытащить этот камень. Мы также не знаем, когда азербайджанцы войдут сюда. На всём протяжении дороги мы не встретили ни одного военного, ни одного блокпоста. Что-то подсказывает мне, что нет их и там, с другой стороны, где стоят люди в азербайджанской форме. Никто ничего не знает, и не у кого спросить, когда нас придут убивать, резать, пленить. Мы сами по себе.

Заходим в горящий дом, чтобы вытащить из него оставшиеся от хозяев припасы на зиму — и отдать солдатам. В доме первое, на что обращаю внимание — фиолетовые тапочки. Потом вижу шампуни, кремы и другие ванные принадлежности. Вижу ванную, гостевую комнату, паутину на окне, которая из белой превратилась в махрово-чёрную — из-за дыма.

Не покидает ощущение, что я ворвался в чей-то дом и нарушил какую-то интимную атмосферу в нём, как медвежатник, вскрывший чужую квартиру. Но в этом и есть несправедливость войны: любой дом, из которого бежали люди — это чей-то разграбленный, осквернённый храм, брошенный в плену человек. Что-то закономерно неправильное есть в этом.

Брошенный дом Ховташен
Брошенный дом Ховташен
Брошенный дом Ховташен
Брошенный дом Ховташен
Брошенный дом Ховташен

Мы едем дальше. Хакоб хочет нам что-то показать. Когда мы выходим, я вижу свежевырытые могилы — пустые. Родственники погибших на этой войне солдат выкопали их тела, чтобы над ними не надругался враг.

Уже далеко за полночь. Нам здесь больше нечего делать. Садимся в машины и пытаемся вернуться назад, но туман снова мешает нам. Машина снуёт из стороны в сторону, разворачивается, едет назад и снова пытается найти нужную тропинку. Напряжение не спадает, пока мы не видим выпавшую, видно, из грузовика на дорогу кровать — ту же, что и на пути туда.

Это кровать кажется мне родной.

Мы возвращаемся в Мартакерт. На въезде в город встречаем блокпост с молодыми армянскими ребятишками. Их всего несколько, пост сделан на скорую руку. Нас пропускают, и мы быстро доезжаем до мэрии. Там мы ночуем в холодном подвале — в городе отключают свет и наш маленький обогреватель перестаёт работать.

Всё нормально

Утром в администрации пусто.

Мартакерт администрация
Фото: Фёдор Корниенко

Мы отправляемся посмотреть на то, как война изменила город. На улицах почти никого нет — только редкие мужчины в военной форме. Мы ни с кем не говорим, разве только слушаем отборный мат душевнобольного мужчины да объясняемся с водителем машины, который перепутал меня с Семёном Пеговым и хочет увезти в «более интересное место».

Лопнувшие гранаты
Лопнувшие гранаты. Фото: Фёдор Корниенко

В одном месте мы видим воронку от снаряда. Асфальтная крошка и мусор укрыли землю ковром на многие метры вокруг. По краям дороги растут гранатовые деревья и хурма. Гранаты давно лопнули. Их никто не собирает.

Мы возвращаемся к мэрии, чтобы дождаться ребят и ехать в деревни снова — увезти на грузовике всё, что сможем, из здания сельской школы, и снова попробовать спасти хачкар.

В саду рядом со зданием пасутся чьи-то коровы.

Коровы у администрации Мартакерта
Фото: Фёдор Корниенко

Снова садимся в машину. Хакоб ищет и долго договаривается с человеком, который знает объездную дорогу. Объездная дорога — это значит, что там не будет армянского блокпоста, где нас точно не пропустят. И мы спокойно сможем въехать на азербайджанскую землю.

Так и происходит. По пути видим сожжённую дроном боетехнику, бесконечные гранатовые сады, ещё леса и холмы, торчащие из земли снаряды, а также заброшенный армянский блиндаж, откуда забираем оставшиеся коробки с боеприпасами.

Едем в Ховташен
Пересекаем невидимую границу
Сгоревшая бронетехника
Сгоревшая бронетехника

Во вчерашних деревнях оживлённее, чем ночью — мы встречаем несколько машин. Хакоб и Давид просят людей помочь вытащить хачкар. Теперь, когда нас — восемь или десять человек, работа идёт быстрее. Мужчины вытаскивают хачкар, ломают забор и спускают его вниз, чтобы потом забрать его в грузовик.

Надгробие
Вытаскиваем хачкар
Хачкар
Спасение хачкара
Спасение хачкара

Следующая остановка — школа в селе Нор-Айгестан. Я сначала не верю, что мы будем вывозить из здания парты и стулья. Сказывается разница в культуре и мышлении: то, что для меня — расходный материал, который не жалко выбросить, для этих мужчин — возможность обеспечить какую-то другую школу всем необходимым. Тем, чем не обеспечит её государство.

Грузовик
Фото: Фёдор Корниенко

Я помогаю выносить мебель и книги, но периодически останавливаюсь, чтобы посмотреть на застывшую жизнь школы. На столе в учительской — бутылки шампанского и коньяка. Может быть, был праздник, а может — выпили напоследок. В ящиках лежат тетради с сочинениями, домашками и контрольными работами. Тетради расчерчены красной ручкой. На открытой мной странице написано: 10. Пятёрка.

На стенах почти во всех кабинетах висят нарисованные детьми плакаты — с картами, биографиями писателей и биологическим устройством животных. На втором этаже — застывшие следы, как мне кажется, крови. Они тянутся по ступеням вниз и до выхода. Там пропадают.

Курица в Ховташене
Фото: Фёдор Корниенко

В соседнем дворе рядом со школой мы видим собак. Хасмик просит меня разбить железный забор, чтобы те могли выйти наружу. Я беру кувалду и делаю небольшую пробоину. Оказалось, не зря. Через несколько минут мы слышим истошный крик животного. Оказывается, собаки схватили и потрошили одну-единственную курицу, что осталась во дворе.

Наверное, она спряталась, когда хозяева забирали всё остальное зверьё. Мы залезаем внутрь через только что сделанное отверстие. Я ловлю курицу, Хасмик связывает ей лапы и крылья бечёвкой, чтобы птица в пути не повредила сама себя.

В другом дворе мы с ребятами находим банки с соленьями и компотами. Там же стоят специальные бочки, в которых бродит виноград: хозяева начали делать вино, но не успели закончить.

Виноград в бочке
Фото: Фёдор Корниенко

Грузовик обрастает вещами медленно. Самое трудное — спускать книги. Мы складываем их на большое зелёное полотно, которое дал нам Хакоб, и спускаем к грузовику. Только на это потребовалось несколько часов.

Школа
Школа
Школа
Школа
Цветы в школе

Я изрядно нервничаю. Солнце садится, азербайджанцев ещё не видно, но не хочется напороться на них где-нибудь по дороге. Однако именно это и происходит. Сначала Хакоб получает звонок, что их колонны уже вошли в эти деревни. Мы начинаем ехать, и чем ниже опускается солнце, тем быстрее едем.

На дороге встречаем две машины с азербайджанскими номерами. Сюрреализм ситуации захватывает дух. В багажнике нашей машины — боеприпасы, на коленях у Хасмик — курица, мимо нас проезжают машины, номера которых мы раньше могли увидеть только в интернете на фотографиях. Мы едем по земле, которая уже не наша, и не знаем, как к этому отнесутся те, кому она теперь принадлежит. Я ем сушки из пластикового пакета и думаю: какие вкусные, если ешь «напоследок».

Впрочем, никто нас не останавливает. Давид безжалостно гонит машину по бездорожью. От грузовика впереди отваливается запасное колесо, подпрыгивает теперь на цепи через равные промежутки времени. На дороге встречаем последних беженцев: несколько мужчин с лошадьми и трактором бредут по дороге. Отказываются от помощи. Говорят, всё нормально.

Мы доезжаем до армянской воинской части, не забрав по дороге хачкар. Отдаём боеприпасы. Хакоб разговаривает со всеми военными, пытаясь понять, можно ли ещё будет вернуться обратно. Все отвечают — нельзя.

Когда мы встречаем БМП российских миротворцев, останавливаемся снова. Конечно, сфотографироваться, и, конечно, узнать про хачкар. Хакоб узнаёт, с кем из руководства об этом можно договориться. Я расспрашиваю ребят о том, чем в боевом применении БМП отличается от моталыги — гусеничного вездехода, на котором катался в армии. Просто так, поддержать разговор.

Дальше будет снова Мартакерт, прощание с военными и длинная дорога домой. Мы видели расплавленный танк, под которым лежала застывшая лужа, бывшая когда-то бронёй, людей, перерезающих телефонные кабели и вырубающих лес, оставленные города и деревни на пути. Последняя остановка перед Арменией — монастырь Дадиванк, в который мы заехали попрощаться.

Свечи в Дадиванке
Фото: Фёдор Корниенко

В первый раз я увидел Дадиванк ночью после целого дня автостопа три года назад. Во второй раз — теперь, снова ночью. Монастырь не изменился ни капли, такой же родной и вневременной, такой же сочувственный человеку и одновременно возвышающийся над ним в каком-то божественном величии. Вы заходите внутрь, прикасаетесь к его стенам и начинаете плакать.

Свечи в Дадиванке

Завтра после конца

Почти Чернобыль

Из густой пелены тумана на пустынную ночную дорогу выплывает старый пастух с белой кобылой и бурым жеребёнком.

Позади остался Зодский перевал с вереницей автобусов, грузовиков, легковых машин, груженых скарбом и наполненных людьми, покидающими свои дома из карвачарских и матракертских сёл. Ранний вечер 19 ноября. Семь мартакертских сёл в полночь перейдут Азербайджану, Карвачарский район — через пять дней.

Впереди нас поджидают брошенные на дороге машины со спущенными колёсами, разбитыми стёклами и покорёженным металлом, полностью сгоревший УАЗ, торчащие в земле неразорвавшиеся ракеты, воронки от снарядов. Перед фарами машины быстро перебегают трассу лисы.

Туман — всегдашний карвачарский. Грязно-бежевым одеялом покрывает горы, заботливо оставляя несколько метров видимости для машин на трассе. Порой перекрывает и серпантин, но быстро спохватывается и, как бы извиняясь, снова отползает в ущелья.

Снаряд "Смерч"
Туман

В запахе гор и таком родном карвачарском тумане появилось что-то незнакомое. Туман кажется слегка растерянным, будто вопрошает — правда ли, что скоро будет приоткрывать дорогу для других, непривычных ему машин? А может, ему всё равно, а я просто очеловечиваю свой самый любимый туман и перекладываю на него свою оторопь.

— Будто въехали в Чернобыль, — говорит Давид, выворачивая на очередную спираль.

Давид живёт в Москве. Будучи председателем армянской общины, он с первых дней войны организовал сборы средств и отправку необходимой амуниции для армии. Вскоре приехал в Армению — на месте обеспечивать поставку помощи солдатам и вынужденным переселенцам. Багажник внедорожника набит телогрейками, тёплыми шапками и едой. В салоне бывший пограничник и армейский сослуживец Давида — Ваграм и отставной офицер Карлен, а также я и Фёдор, собирающиеся снимать последний день почти полностью покинутых деревень.

Останавливаемся на заправку. Хозяину газозаправки всё равно, что район скоро отойдёт Азербайджану, покидать его он не собирается. Давид рассказывает, что мужчина шутил, что «зато азербайджанцев много» — больше прибыли будет.

Туман в Арцахе
Фото: Фёдор Корниенко

На заправке очередь. К людям подбегают, ластятся и попрошайничают две собаки — большая с безмятежными глазами и маленькая таксообразная с чёрной блестящей шерстью и кривыми ножками. Они ловко хватают на лету кусочки колбасы, бросаемые нами.

— Скоро вы будете азербайджанскими собаками, — говорит Карлен.

Я смеюсь над невесёлой шуткой так, будто она самая смешная в мире. Громким, нервным смехом, приобретённым за последние полтора месяца. Смех — как рекламная пауза в той реальности, которая всё кажется мне фильмом. Жаль, что его нельзя выключить.

Беременная кошка опасливо пробирается мимо собак в своё убежище. От колбасы отказывается, не голодная. Её котята тоже родятся уже в Азербайджане.

Ночная администрация

В областном центре Мартакерта будем ждать Хакоба, парня из Ванадзора, который уже почти десять дней организует волонтёров и перевозку вещей жителей и школьной утвари карвачарских, а за последние два дня — мартакертских деревень.

Администрация Мартакерта
Фото: Фёдор Корниенко

В здании администрации холодно и грязно. В фойе стоят большие коробки, пустые полки, в горшках высыхают растения.

— Здесь давно не было женщин, — извиняется Гарик, замглавы администрации, — всех эвакуировали ещё в начале войны.

Мартакерт находился под непрестанным обстрелом с первого дня начала военных действий. Гарик рассказывает, что мирных жителей оперативно поместили в бомбоубежища, затем на автобусах отправили в более безопасные районы Карабаха и в Армению.

— Благодаря этому у нас среди гражданского населения только трое погибших и один раненый, и то по собственной глупости, — с досадой говорит Гарик. — Этот парень (получивший ранения), его родители и тётя отказались спуститься в подвал и продолжали стоять возле своего магазинчика. Вот по ним и ударила волна от снаряда.

Из эвакуированных жителей возвращаются очень немногие. В городе перебои с электричеством, газом, местами водой. В магазинах нарушена поставка продуктов, особенно хлеба. Взять у нас буханку работники администрации отказались, попросив передать его на обратном пути тем, кто в худшем положении, но коробку чая с радостью приняли.

В здании администрации живёт много кошек. Встретивший нас чёрно-белый кот постоянно кашляет.

— Глисты, — немедленно ставит диагноз Фёдор.

— Может, шерсти наглотался? — продолжаю консилиум я.

Прибегают поглядеть на вновь прибывших и заодно узнать, не привезли ли они вкусностей, несколько котят. Все бесцеремонно лезут ласкаться. Толстый жёлтый кот слегка опасается людей, но с его полнотой ему настолько лень убегать от нас, что в конце концов он предпочитает довериться ласкающим его рукам.

Кошка в администрации Мартакерта
Фото: Фёдор Корниенко

Забиваем на закрытые окна в маленькой приёмной комнате администрации и достаём сигареты. В коридоре такая же холодрыга, как на улице. Наружная дверь администрации не закрывается, окна над ней — с выбитыми ударной волной от снарядов стёклами.

Спрашиваю Гарика, почему так плохо была организована эвакуация жителей семи деревень, которым дали всего два дня, чтобы собраться и уехать. Активист из Ванадора Хакоб фактически собирал волонтёров и средства на грузовые машины через фейсбучный пост, сам находил и договаривался с водителями грузовиков.

— Да мы дали им столько машин, сколько смогли. У нас самих ресурсов почти нет. К тому же там такой бардак, собака хозяина не узнаёт (армянское выражение — Калемон), — отмахивается Гарик. — Даже сейчас непонятно, какие деревни сдаём. Сначала говорили, что только Новую Марагу, остальные у нас остаются. Затем, что — нет, всё отдаём, что с 10 ноября уже было ясно, что все семь отходят, так как раньше входили в агдамский район. Пока ничего точно не известно.

Фразу «Пока ничего неизвестно» мы слышим от представителей администрации и военных все два дня.

Худой Гарик в военной форме, с усталыми глазами и длинными ногтями на мизинцах рассказывает, что с первых дней войны отлучался из Мартакерта только раз — в госпиталь к раненому в Красном базаре коллеге. Остальное время был здесь. Горел дом — тушили вместе с пожарными, под бомбёжками часто силой выводили беспечных людей из их домов и отводили в подвалы.

В дни войны в Мартакерт приходило много гуманитарной помощи, сейчас поток иссяк. А администрации ещё нужно подумать, куда поселить около 1500 беженцев из семи деревень. Некоторые уехали в Степанакерт или Армению, но многим некуда идти.

Турков ещё месяц не будет

Хакоб возвращается из деревни Нор Айгестан усталый и злой. Едва поздоровавшись, начинает взахлёб рассказывать последние новости, грея руки над видавшим видом спиральным обогревателем.

Со вчерашнего дня он помог выехать по крайней мере десяти семьям из мартакертских деревень. Только сегодня отправил семь грузовиков. Сам ночью спал в машине.

Грузовые машины заламывают нечеловеческие цены. Многие боятся ехать сюда.

Одна фура развернулась и уехала, потому что на отрезке дороги забуксовала на снегу и водитель стал возмущаться, что его не предупредили, что местами будет снег, и повернул обратно. А жители домов уже вынесли мебель на улицу и ждали большегруза.

Житель одного из сёл не смог перевезти вещи и сжёг дом вместе с ними.

В норайгестанской школе осталась мебель и много книг, которые никто не собирается вывозить.

В деревне Ховташен Хакоб обнаружил древний хачкар, который хочет выкопать и забрать.

В той же деревне Хакоб видел человека, который сидел перед своим домом и горько плакал. Его сын числился без вести пропавшим уже полтора месяца, грузовой машины, чтобы вывезти имущество, не нашлось, места, куда уехать — не было.

До этого Хакоб десять дней провёл в Карвачаре. Там он с друзьями помогал переселяться жителям, вывез четыре библиотеки, школьные лаборатории, вещи из медпунктов.

В Карвачаре видел людей, которые помогали. Туристов, примчавшихся проститься с Дадиванком и создающих заторы на дорогах. Людей, в последний раз обнимающих свои дома. Людей, сжигающих свои дома. Мародёров, в основном из Вардениса, грабящих дома и увозящих на продажу леса. Мародёров, пойманных и наказанных жителями. Людей, не считающих себя грабителями, но скупающих у местных скот за копейки.

Гарик слушает Хакоба с тем же усталым выражением лица. Замглавы администрации родился в Баку. Ему было три месяца,когда его семья бежала от погромов — сначала в Ереван, затем в Мартакерт. Он не знает, придётся ли ему опять мигрировать. Мартакерт теперь с трёх сторон окружён азербайджанцами. Вместо короткой дороги в Степанакерт через Агдам теперь объездная дорога через Дрмбон, которая занимает несколько часов.

— Но турок ещё месяц не покажется тут, — спокойно говорит Гарик, когда Хакоб заканчивает. — Сначала придут российские миротворцы, потом их сапёры почистят территорию, только затем войдут солдаты.

Приезжаем в Армению, уезжаем из Азербайджана

До полуночи оставалось два часа, когда мы решили поехать в Новый Айгестан и соседний Ховташен.

Деревни встретили нас полыхающими домами. Многие жители сожгли своими руками построенные дома, чтобы те не достались врагу. Некоторые сняли крышу, окна, двери и всё, что успели и увезли в неизвестность.

Горящий дом Ховташен
Фото: Фёдор Корниенко

На дороге по пути валялась старая кровать — может, выпала из грузовика.

В слабо, будто нехотя горевшем доме ребята обнаружили кладовую, уставленную закатами на зиму. Под головёшками, падающими со стропил крыши, вынесли банки — сколько поместилось в уже тесной машине, чтобы передать солдатам.

В Ховташене идём на кладбище. Трёх 18-летних солдат, не вернувшихся с войны, похоронили тут совсем недавно. Три аккуратные прямоугольные ямы пустуют. Люди выкопали своих покойников, чтобы над ними не надругались азербайджанские солдаты. У ям аккуратно сложены в сторону слегка увядшие цветы и маленькая корзина с искусственными. Хакоб говорит, что никогда не забудет, как вчера отец одного из них стоял над могилами, пока выкапывали гробы, и горько плакал.

Хакобу звонит мужик, который не успел вывезти часть домашней утвари.

— Не знаю ещё, возможно, завтра тоже можно будет приехать, — устало говорит Хакоб.

— Думаешь? Ну, жду хороших новостей от тебя, брат.

Люди, которых оставили два правительства, ждут хороших новостей от Хакоба.

Раскопанные могилы солдат
Рядом с раскопанными могилами солдат. Фото: Фёдор Корниенко

Древний белый хачкар стоит в темноте на прочном каменном основании, окружённый металлической решёткой. Простой и красивый.

— Его точно нельзя оставить, — решают ребята, — Разобьют тотчас же, как войдут сюда.

Возле хачкара лежит ломик. Карлен начинает бить по фундаменту, который удерживает хачкар, Фёдор присоединяется к нему, деревяшкой выкапывая землю вокруг. Я держу телефон со включённым фонариком. Давид, Хакоб и Ваграм идут к домам — в надежде раздобыть там другие инструменты.

Эта сцена прочно впечатывается мне в память — в ночи, при свете телефонного фонарика роют землю «детскими» инструментами два взрослых мужика, один из которых фанатично приговаривает «должно получиться, не оставим», а другой ещё три года назад вообще не знал, что такое хачкар.

Карлен время от времени бросает лом и начинает трясти камень. «Смотрите, двигается, чуть-чуть, но начал двигаться!», — кричит он. Хачкар на самом деле стоит неприступный. На часах 23:40.

Пытаемся вытащить хачкар
Фото: Фёдор Корниенко

Ребята возвращаются без инструментов, но с Библией на русском языке, которую нашли в медпункте. Решаем уговорить российских миротворцев, которые скоро войдут сюда, и вернуться за хачкаром и имуществом школы завтра. Выезжаем из деревни уже за полночь.

— Приехали в Армению, уезжаем из Азербайджана, — говорит Ваграм. Он вообще на всём пути обеспечивает нам рекламную паузу от реальности — смех. За нашим смешком следует молчание — каждый пытается переварить эту информацию.

— Если нас поймают азербайджанцы и возьмут в плен, я буду громче всех кричать: «Карабах Азербайджан дир!», — продолжает Ваграм. На последних словах делает высокий голос и акцент. Получается правда очень смешно.

Мы едем по «колдырям да колдобинам» одинаковых грунтовых и разбитых асфальтовых дорог. На многих развилках нет указателей.

Вдруг впереди мелькает огонёк. Гаснет, зажигается опять. Будто кто-то включает и гасит фонарь. Через несколько секунд показываются силуэты в военной форме. На дороге, ещё пару часов назад пустой, металл и покрышки наспех образовали блокпост.

— Российские миротворцы? Ведь не азербайджанцы же? — неуверенно произносит кто-то из нас.

Медленно приближаемся к посту, Давид опускает стекло. Нет, не миротворцы, а армянские военные. Со слегка растерянными лицами, но пытающиеся сохранить военную суровость.

— Документы есть? — спрашивает один из них. Вместо документов через окно протягиваются банки с компотом, вареньем, соленьями. Солдат сопротивляется, несколько раз повторяет, что у них всё есть.

— Сколько тут ещё будете? — спрашиваю.

— Не знаем пока, сколько нужно будет, — улыбается парень.

Мальчишки. Один вообще выглядит подростком. На их глазах на этой земле погибали братья, друзья, а им вдруг пришли и сказали — уходите, эти земли уже не наши.

Мы желаем улыбающимся военным хорошей службы и уезжаем. В голове Цой:

«Война — дело молодых,
Лекарство против морщин».

Шуши-Шуша

Нам выделили комнату в «бункере» областной администрации Мартакерта. В подвальной комнате белые стены, четыре железные койки, два стула, два табурета, письменный стол и почти пустые коричневые полки. На полу пластиковый пакет с пол-литровыми бутылками с водой.

Давид, Карлен и Ваграм уезжают в воинскую часть в Степанакерт, отдать военным тёплые вещи и еду.

В комнате устраиваемся я, Фёдор, Хакоб и Геворк. Геворк — офицер из Мартакерта, который завтра отправляется на пост. Жену и детей в начале войны отвёз в Армению к родственникам. Перевозить обратно пока не собирается.

Кошка в Мартакерте
Фото: Фёдор Корниенко

В пять утра ложимся спать. На койках тонкие матрасы без одеял. Мы укрываемся куртками. Электричество вырубилось, без калорифера, который Гарик принёс к нам в комнату, быстро становится холодно. Работающий в администрации вайфай, естественно, тоже отключился. Я думаю о людях, которые провели в ещё менее комфортных условиях в убежищах 45 дней. Под звуками взрывов.

Наконец засыпаю. Опять снится сон, который я с 9 ноября вижу каждую ночь.

Я — в Шуши. Идёт сражение, в котором участвуют также женщины и дети с обеих сторон. И мы, и азербайджанцы — в окопах. Нас разделяет земляная насыпь, образовавшаяся от ройки двух окопов. У нас в руках дубинки, у них — ружейные приклады. Азербайджанцы поднимаются на насыпь, прыгают в наш окоп и мы начинаем разбивать друг другу лица и головы. Вокруг много трупов. Мы — жутко измотанные, но знаем, что победа близка.

Вдруг из невидимого громкоговорителя откуда-то сверху раздаётся голос — «Прекратите немедленно, Шуши достаётся Азербайджану». Машинально фиксирую, что голос произносит «Шуши» — на армянский лад.

Мы растерянно останавливаемся. Они тоже не понимают, что происходит. Мы начинаем обсуждать, что нас предали и это нечестно. Они — что история повторяется, что 28 лет назад они точно также потеряли Шушу. Дети и мужики хмуро молчат. Армянские женщины напоминают про отреставрированную мечеть и выражают надежду, что с нашими церквями поступят так же гуманно. Азербайджанские женщины начинают тянуть про албанские церкви в Шуше, «присвоенные» нами.

У меня поднимается дикое раздражение от постоянно слышимого «Шуша». «Шуши», — говорю я. «Шуши», — подхватывают другие женщины. «Шуша», — парируют азербайджанки. Через минуту дубиночно-прикладной бой начинается с новой силой. Забыв про разбитые лица, трупы, раненых, истекающих кровью, мы бьёмся за название. Наши крики «Шуши-Шуша» заглушают голос в громкоговорителе, который призывает обе стороны прекратить беспорядки и не вызывать глубокое беспокойство и сильную озабоченность мирового сообщества…

Меня будит крик Геворка. Он в секунду натягивает на себя форму и выбегает. Я, полусонная, не понимаю, что происходит. Хакоб говорит, что раздался звук, похожий на взрыв, но, похоже, ничего страшного.

Мне вспоминаются дети из Степанакерта и их мама, временно живущие в садике в деревне, которые вздрагивали каждый раз, когда дверь хлопала слишком сильно, вспоминается мальчик во временном пристанище в Абовяне, который подскакивал от хлопка настраиваемых инструментов музыкантов, приехавших развлекать их, и виновато и смущённо улыбался. Сколько ещё в ушах этих людей будут звучать взрывы?

Ничего пока не известно

8 утра. Электричества пока нет. Натягиваем шапки и шарфы и выходим с Фёдором на улицу. На мне «солдатские» шерстяные носки. Их вязали замечательные женщины в Ереване и отправляли на фронт. А потом наступил «мир» и активисты во главе с писательницей Наринэ Абгарян организовали распродажу связанных ими носков и шапок, а также сделанных руками карабахских женщин пахлавы, жингялов хац и солений, а средства направили на помощь вынужденным переселенцам. Фёдор купил мне красивые и очень тёплые серые носки. На восемь размеров больше моего.

В Мартакерте, который я помню красивым и чистым, теперь грязь и разруха — выбитые стёкла жилых домов и магазинов, куски металла, воронки от снарядов на земле. Подвальные окна областного центра заложены мешками с песком. На газоне перед зданием валяется мусор и лежит труп собаки. Другая собака, живая, растерянно бродит по улице.

Воронка от ракеты в Мартакерте
Фото: Фёдор Корниенко

Снаряд попал в жилой дом, оставив в стене огромную брешь. Здание старое, с маленькими балконами, «московские» окна заклеены пластиком на зиму. Один балкончик отличается от других нежно-коралловым цветом стен и коричневыми рамами евроокон. В окно видны выбеленные стены. Ремонт, по всей видимости, сделан недавно. Коралл балкончика — единственное светлое пятно на всю улицу.

На противоположной стороне выстроились в аккуратный ряд овощной магазин, парикмахерская, «мясной бар», двухэтажный отель и магазин стройматериалов. Перед магазином стоит железная мусорка с причудливыми металлическими завитками для сигаретных окурков. Над ней уверенно «греет» руки бородатый мужчина в телогрейке и высоких сапогах. Завидев нас, начинает кричать через улицу — «Идите, снимайте в свою Армению, мать вашу, и Никола, и Армению, за то, что сдали наш Арцах!». Глаза безумно вращаются.

Мужчина следует за нами, когда мы снимаем огромную воронку возле мойки машин и мост, под которым уже скопилось приличное количество мусора, и продолжает злобно материть нас, Армению и «продажное правительство».

Разрушенный дом в Мартакерте
Фото: Фёдор Корниенко

По улицам едут легковые машины. Почти в каждой из них — люди в военной форме. Одна машина круто разворачивается. За рулём — военный, на пассажирском сидении — колоритный старик с белыми волосами, белой бородой и кротким взглядом.

— Тут нечего снимать, поехали со мной в Ехникнер (пост на границе с Азербайджаном — Калемон), там поснимаете, — опускает военный окно и обращаясь к Фёдору, — Ты меня не помнишь, мы в Гадруте встречались?

Фёдор отвечает, что он не был в Гадруте.

— Ааа… ты из Москвы? — не теряет надежду парень.

— Я из деревни Уши, Армения.

-Ааа, — снова протягивает парень. Разочарованно. И уезжает.

Река Мартакерт
Фото: Фёдор Корниенко

Возвращаемся в администрацию. У незакрывающейся двери стоят несколько сотрудников в костюмах, которые по-прежнему ждут, что кто-то что-то скажет про сдачу-несдачу и обозначит их дальнейшие действия. От кого они ждут новостей — мужики не знают. Как и не знают, к кому нужно обратиться, чтобы вывезти хачкары.

Две женщины из деревни Кармираван — мать и дочь — пришли просить 5000 драм на горючее для машины, чтобы доехать до Еревана. Вчера семья не дождалась грузовой машины, чтобы вывезти вещи. Всю ночь с детьми сидели в заведённой машине, чтобы дети не мёрзли, и израсходовали всё топливо.

Дочка снимает крохотную комнату в Ереване. Остальные жили в деревне. Теперь им придётся подумать про большое жильё для всей семьи.

— В Ереване карабахцам трудно снимать жильё, — говорит она. — Ереванцы ненавидят их.

— А они ереванцев?

— Тоже ненавидят, — смеётся она. — Нам турки не нужны, сами себя благополучно уничтожим.

Её мама вышла замуж и переехала сюда из Армении в 17 лет. Говорит, что влюбилась в Арцах сразу же, что это её земля и невыносимо больно покидать её. Отворачивается, чтобы скрыть слёзы.

Дыхательная система лягушки

Решаем всё же попробовать поехать за школьной утварью и хачкарами.

В Ховташен заезжаем уже с большим ломом, мотыгой, лопатами. Ребята не без труда, но выкапывают хачкар. Мимо проезжают последние машины со скарбом. Просим водителей остановиться и помочь вытащить хачкар на дорогу. Грузовик, нанятый Хакобом, уже ждёт у школы в Нор Айгестане. Хачкар решаем захватить на обратном пути.

Ребята разбивают металлическую решётку, защищающую его от набегов домашних животных, чтобы столкнуть хачкар по земляному спуску к дороге. В голове возникает интерпретация спасения хачкара азербайджанских СМИ — «Армянские вандалы уничтожили даже ограду кладбища, чтобы не досталось нам».

Трое мужчин пытаются сдвинуть хачкар
Спасение хачкара

В Нор Айгестане ещё горят дома. По пути встречаются собаки, которые подбегают к нам, радуются присутствию человека. В поле натыкаемся на блиндаж. В нём пара солдатских форм, рядом — коробки со снарядами АГС. Загружаем несколько тяжёлых коробок в багажник — отдать какой-нибудь воинской части.

Ветви деревьев в садах прогибаются под гранатом и хурмой. Гранаты, которые давно пора собрать, треснули от ночных холодов, оставляют на пальцах кровавый след. Сейчас, днём, в Нор Айгестане солнце, но не по-деревенски пусто и тихо. Рядом со школой две собаки истошным лаем охраняют от нас опустевший дом, который уже не принадлежит им.

Мне хочется вместо школьной утвари загрузить всех оставленных хозяевами собак. Перед глазами возникают видео издевательств азербайджанских солдат над армянскими собаками. Хакоб меня успокаивает, что до прибытия азербайджанских солдат (где-то через месяц, как уверяли в администрации) они мигрируют в населённые пункты, где есть еда. В голову приходит глупая мысль краской написать на стенах домов — «Собаки редкой албанской породы» и так защитить их от расправы.

Брошенная собака
Фото: Фёдор Корниенко

В учительской двухэтажной школы на столе стоит полупустая бутылка коньяка и почти пустая бутылка шампанского. Чёрный шарф наброшен на спинку стула. У раковины джезве с остатками кофе на донышке и кофейная тарелка с пчёлкой-конфетой. Кажется, что здесь что-то отмечали и решили, что приберут завтра, но «завтра» решило наступить по-другому.

Школьная библиотека вполне могла бы сойти за маленькую национальную. Светлые стеллажи с классиками на русском и армянском языках, научными трудами, книгами про первую карабахскую войну и её героев, Библией, учебниками и другими книгами занимают всю стену.

В другой классной комнате висят плакаты по анатомии, биологии, физике, химии, математике. Мы их бережно снимаем и складываем в кузове грузовика. «Эту школу нужно в музее выставить, как примерную», — говорит Карлен. И правда, где ещё увидишь так детально нарисованную дыхательную систему лягушки? Найти бы этих учителей и сказать им, что их кропотливый труд не уничтожен, а перейдёт в другую школу.

Школьные принадлежности
Школьные плакаты
Книги
Школьный кабинет

Ребята взламывают металлическую дверь в лабораторию. Она впечатляет не меньше, чем библиотека. Серебристые кейсы с колбами всевозможных размеров и форм, микроскопы, различные устройства для физических и химических опытов, муляжи, муляжи автоматов для уроков ОБЖ, учебные гранаты.

Погрузка книг занимает большую часть времени. Когда вынесены столы и стулья, я иду в гранатовый сад — собрать ещё не треснувшие плоды в военный ящик, обнаруженный в школе.

Карлен откуда-то пригоняет хряка. Мы пытаемся его поймать. Свинья ловко уворачивается от шестерых мужчин и меня, не выпуская изо рта кусок хлеба. После долгих попыток, машем рукой на свинью.

Свинья в Ховташене
Фото: Фёдор Корниенко

Осталось несколько тяжёлых шкафов, и водитель КАМАЗа Роман торопит нас. Лучше выехать до того, как стемнеет — несмотря на уверения администрации, никогда не знаешь, кого встретишь на дороге.

Роман, которому, наверно, около 60-65 лет, участвовал в трёх карабахских войнах. Его грудная клетка изрисована шрамами и мужчина опасается, что попади мы в плен, ему точно не поздоровится.

Во время этой войны снаряд упал на его дом в Степанакерте, выбило окна и двери, поломалась мебель. Семья спит на полу в полуразрушенном доме.

У Романа зашунтировано сердце. Шунт уже пора менять, операция стоит 4 млн драм. Роман говорит, что, возможно, ему сделают скидку, как ветерану войны, но денег на операцию у него всё равно нет.

Почти заканчиваем грузить, когда со стороны дома рядом со школой, откуда на нас лаяли две собаки, доносится истошный крик — будто кого-то режут. Бежим туда. Фёдор обнаруживает маленькую, светло-рыжую курочку, которую, видимо, собирались «заготовить» на ужин собаки, но убежали при нашем появлении. На курочке нет видимых повреждений. В заброшенном хлеву находим огрызки бечёвки, связываем ей крылья и ноги, чтобы не трепыхалась, заворачиваем в грязный красный жакет, найденный тут же, и забираем с собой в машину.

Курица в Ховташене
Давид с флагом
Хакоб
Книги
Погрузка вещей

Встреча

Возвращаемся около 5 вечера. Впереди едет Камаз, за ним мы — на внедорожнике. На пути встречаем двух парней с лошадьми и трактором. Говорят, что всё в порядке, зальют воду в трактор и поедут.

Хакобу звонит Гарик: тем же бесстрастным голосом, каким убеждал утром, что ещё месяц сюда никто не придёт, говорит, что азербайджанцы вошли в Нор Марагу, и если нам повстречается их колонна, чтобы не паниковали, «скорее всего, они спокойно пропустят».

Не успеваем мы переварить его слова, предупредить водителя КАМАЗа, как показываются две машины — белая «Нива» и «Урал» с буквами «AZ» на номерах. Машины медленно проезжают мимо КАМАЗа, затем нашего внедорожника.

В голове тут же возникает сцена — они останавливают нас и требуют открыть багажник. Мы выходим — трое из нас в военных бушлатах — и говорим: там ничего особенного — мы своровали от вас лишь ящик гранатов, немного оружия, курочку вот ещё, в КАМАЗе плакат, рассказывающий, как устроена дыхательная система лягушки, ещё хачкары наши по дороге захватим, если вы не против.

Горящий дом в Ховташене
Горящий дом в Ховташене

Но азербайджанские машины не останавливаются.

КАМАЗ, который замедлился при виде них, теперь мчится с бешеной скоростью. У него выскакивает прикреплённое на дне машины запасное колесо и удерживаемое лишь двумя цепями, подпрыгивает и бьётся о каменистую землю.

Мы мчимся за ним. Хакоб призывает всех успокоиться, говорит, что его вера в Бога настолько сильна, что он уверен — с ним, а значит, и с нами, ничего не случится и нам обязательно нужно захватить в Ховташене хачкары.

Остальные, похоже, — приверженцы поговорки «На Бога надейся, а сам не плошай». Древний хачкар, вытащенный с таким трудом, ужасно жаль оставлять, но наш прагматизм делает выбор в пользу безопасности шести человек, сидевших в машине. Мы не знаем, сколько их ещё заедет сюда и скольких встретим мы. Мой заботливый прагматизм простирается ещё дальше — я думаю о том, как спрятать курицу, если мы увидим ещё машины и нас остановят, чтобы она вдруг не попала никому на ужин. Мы проезжаем мимо хачкара, прислонённого к бетонной стене.

Чтобы хоть как-то разрядить обстановку, Ваграм опять практикует «Карабах — Азербайджан дир», но звучит уже не так убедительно. Кто-то быстро говорит ему и Карлену на всякий случай снять военные бушлаты. В тесной машине на ходу сделать это не так-то просто.

— Но там же будут блокпосты, армянские военные, предупреждающие, что сюда нельзя? Не может же так быть, что едешь, едешь и натыкаешься на азербайджанцев? — наивно спрашивал Фёдор вчера ночью. Оказалось, что может.

Мы доезжаем до нашего поста. Ребята говорят, что азербайджанцы колоннами проезжали по нижней дороге неподалёку. Мы отдаём им боеприпасы.

Вскоре натыкаемся на БТР российских миротворцев. Обмениваемся парой слов. Ребята уже обжились в деревне, в которой расквартированы, отношение местных к ним — дружелюбное. Ваграм выходит из машины, затем возвращается к нашему окну и сурово и твёрдо произносит: «Карабах — не Азербайджан!». Его глаза не смеются.

Остановка
Карлен. Фото: Фёдор Корниенко

В администрации задерживаемся на пару часов — отдохнуть. Гарик рассказывает, что в одной из деревень азербайджанцы остановили сына сельского старосты, который вывозил цистерну для воды, отцепили цистерну, а его отпустили.

Для курицы в администрации находится коробка. У работников в глазах непонимание и даже, боюсь, осуждение по поводу спасения курочки. Гарик советует отвезти её в какую-нибудь часть и подарить солдатам на ужин. Но мы уже присмотрели ей дом с другими курочками в деревне Уши, где мы живём. Дом, в котором она будет «платить» за жильё только яйцами и, надеемся, доживёт до глубокой старости.

За свой счёт

Карлен и Ваграм пересаживаются в КАМАЗ и везут школьную мебель, часть которой поломалась в результате бешеной гонки, в Варденис. Мы собираемся заехать по дороге в Дадиванк, затем — присоединиться к ним.

На пути Мартакерт-Карвачар встречаем танк, в который попал снаряд. Под танком застывшая лужа металла. Там же стоят ещё несколько танков, буквально расплавленных при огромных температурах горения.

Расплавленный танк
Фото: Фёдор Корниенко

На холодной ночной дороге стоит группа военных мобилизантов. После пересменки их спустили до асфальтированной дороги — дальше солдаты должны добираться домой за свой счёт. Двое из них едут с нами до развилки Степанакерт-Карвачар.

Оба из Степанакерта. У одного дом не повредился после бомбёжек, другому ещё предстоит узнать, цел ли его дом. Их семьи — в Армении. Они извиняются, что мне пришлось потесниться на сидении и за то, что от них пахнет костром.

Военные расспрашивают нас, какие из деревень отошли Азербайджану, а какие остались у нас. Один из них проходил военную службу в теперь уже азербайджанском Кармираване, в 2016 был награждён за сбитый беспилотник.

Заправка
Фото: Фёдор Корниенко

На газозаправке встречаем другую группу военных из восьми человек. Тоже оставленные на произвол судьбы, они за приличные деньги наняли машину, чтобы доехать до Еревана. Несмотря на протесты военнослужащих, Давид оплачивает им машину.

Мудрости и мира

В Дадиванке российские миротворцы. Несколько армянских военных заехали помолиться и получить благословение настоятеля монастыря Тер-Ованеса перед тем, как отправиться на посты. У ворот монастыря безмятежно спят собаки.

Российские миротворцы — молодые пацаны с открытыми, улыбчивыми лицами. Одного зовут Никита. Хакоб записывает телефон его матери — позвонить, как только мы доберёмся до связи, и передать, что у сына всё хорошо. С российскими сим-картами они не могут подключиться к сети Карабаха, да и её уже скоро не станет.

В маленькую молельню, где стоит длинный металлический подсвечник, заходит военный с охапкой жёлтых свечей. С сосредоточенным лицом, то и дело шмыгая носом, подносит фитили своих свечек к другим, уже горящим, затем оплавляет противоположный кончик и втыкает его в песок.

О чём он просит у Бога? Чтобы защитил родину и солдат, чтобы служба не была очень тяжёлой? Чтобы не оставил нас и помог вынести тяжёлое испытание, боль и потери, которые мы сейчас переживаем? Чтобы это был не последний раз, когда он зажигает свечи тут?

Военный поднимает упавшие свечки, втыкает их обратно. Мы с Фёдором тоже поднимаем. Не говорим ни слова друг другу, даже не поздоровались. Но иногда его красные глаза встречаются с нашими красными глазами, и появляется ощущение, что мы — родные. Я прошу у Бога мудрости, умения принимать и мира в душе. Для каждого отдельного человека на Земле.

Свечи в Дадиванке
Фото: Фёдор Корниенко

На последней остановке в городе Карвачар — совсем недавно построенные дома для переселенцев. Их не сожгли, они все стоят. Из городской школы вывезена не вся мебель. В комнате на первом этаже разбросан мусор, почти в центре стоит чёрное пианино, а перед ним — красивый деревянный стул. Фёдор садится за сломанное пианино и при свете телефонного фонарика играет единственную мелодию, что умеет играть — «К Элизе» Бетховена. Деревянный стул мы забираем с собой.

Баку 1990

Те январские ночи

Иван Белков — художник, живущий в Испании — опубликовал эту историю на Facebook в первые дни армяно-азербайджанской войны 2020, так как многие пользователи соцсетей из Азербайджана стали говорить, что никаких бакинских погромов не было и их придумали армяне. Использовав хэштег #MyFamilyToo, Иван начал движение, которое подхватили и другие люди, пережившие то же самое.

Facebook быстро удалили оригинальный пост, так как он содержал в себе слово «Азер», которое соцсеть считает оскорбительным для азербайджанцев, хотя в данном случае Азер — настоящее имя одного из героев. Калемон публикует историю Ивана с небольшими правками.

1990

Мама нас уложила спать, а сама ушла в спальню готовиться ко сну — для неё это целый ритуал. Отца отправили в командировку ещё в октябре. Как потом мы узнали, большинство мужчин в нашем доме были в это время в командировках или на постах — там жили семьи офицеров.

Проснулся я от того, что мама пыталась стащить меня на пол, вжимая голову в плечи от звуков взрывов и дребезжания стекол в окне. Сестра потянулась к лампе, но мать её одёрнула: «Не включай. Они стреляют по окнам, в которых свет». Мама поползла к двери из комнаты и поманила нас за собой. Так мы ползли втроём до зала, где комната была больше и мы могли находиться дальше от окон.

Мама оставила нас там, а сама переместилась в спальню, чтобы собрать документы на случай эвакуации. Я слышал, как она молилась, то чертыхалась, тряся в темноте шкаф, в котором искала бумаги. Иногда взвизгивала, когда по стене дома в очередной раз проходила автоматная очередь.

Наконец она вернулась к нам. В одной руке тащила сумку с документами, в другой — нашу одежду, чтобы мы с сестрой переоделись и были готовы. Когда приготовления были закончены, мы включили радио на случай объявления о времени эвакуации и сели на пол у дивана, прижавшись к маме. По радио играла весёлая музыка. Как сейчас помню её припев: «Сара Барабу, у неё корова Му…» (песня группы «Секрет», написанная в 1984 году — Калемон), её повторяли очень часто той ночью, пока радио не замолкло. До самого утра радио и телевизор не работали. Мы не знали, что происходит за стенами.

Я спал, положив голову на мамины колени. Она так и сидела всю ночь, ждала, скажут ли что-то по радио. Когда наступило утро и радио заработало, мы услышали бодрые голоса ведущих, рассказывающих о «достижениях» великой страны и вскользь о том, что «конфликт в Азербайджане урегулирован». И снова зазвучала весёлая музыка.

Тем временем, стрельба продолжалась, пусть и с большими перерывами. Дозвониться куда-либо было невозможно, связи не было.

Вскоре возобновился обстрел дома. Снова затряслись бокалы и тарелки в серванте, те самые, что каждая семья держит на «важный случай».

Мы жили на улице Ивана Крылова, недалеко от станции метро «Академия наук» — сейчас не знаю, как называется эта улица. Наш дом стоял между двух высоток, с крыш которых и обстреливали нас азербайджанские боевики. Когда прекращали стрелять, они трясли какими-то чёрными полотнищами и что-то кричали. Если кто-то выходил на балкон — как правило, это были женщины — просить о прекращении огня, их тут же расстреливали из автомата.

В наш дом не прорывались толпы бандитов для грабежа и убийства, как в других домах. Может, потому что боевики убивали любого приближавшегося к дому, им было всё равно, в кого стрелять. Из здания скорой помощи неподалёку пытались приехать скорые, но ни одна машина не доехала до нас, их тоже обстреливали. Одну из расстрелянных скорых боевики прикатили в центр двора. Любого приближающегося к машине расстреливали с крыш. Тела убитых врачей ещё несколько дней после этого оставались внутри.

Вечером нас вырвал из оцепенения тихий стук в дверь. Пришла соседка с дочкой и попросилась остаться с нами — ей было очень страшно. Позже пришла другая соседка. Так квартира стала наполняться людьми. В других квартирах тоже люди стали объединяться в «коммуналки» из женщин и детей, причём всех национальностей. Всех объединял страх. Так началась вторая ночь. Люди спали на полу в комнатах и на кухне.

Чтобы отвлечь ребятню, мама достала большой текстильный мешок с сухариками. Она часто резала чёрствый хлеб кубиками и сушила. Зачем, мы не знали и всегда смеялись над её колхозным детством в Племхозе (село в Волгоградской области — Калемон). Но сейчас он оказался очень кстати. Ведь готовить еду тоже не получалось: как только человеческая фигура появлялась у плиты рядом с окном, то скоро по этому окну начинали стрелять. О походах в магазин и речи не было. Доедали всё, что было в холодильниках и запасено в чуланах. Какими же вкусными казались тогда сушёные яблоки, присланные осенью бабушкой!

Женщины ходили в соседние «квартиры-коммуналки» и приносили порой печальные вести о раненых и убитых соседях. Кого зацепила шальная пуля. Кто-то забылся и встал у окна во весь рост.

Моя мама — химик-биолог и знает медицину глубже, чем остальные из школьных уроков ОБЖ. Поэтому за врачебным советом всегда шли к ней. Соседи, у которых были раненые и убитые, приходили в нашу квартиру с просьбой о помощи, мама брала аптечку шла помогать.

***

На следующий день в наш двор приехал БТР и стал кружить вокруг дома, периодически стреляя в крыши домов, с которых обстреливали мирных жителей. Позже Алиев будет лгать, что советская армия стреляла в жилые дома без причины.

Когда обстрелы стихли, за некоторыми соседями стали приезжать родственники и увозить их. В квартире остались мы и та самая первая соседка с девочкой. К этому времени мама уже поняла, что эвакуировать нас никто не будет. В полном непонимании ситуации, мы остались сидеть на полу квартиры, предоставленные сами себе, две женщины и трое детей. Ближе к вечеру нам громко постучали в дверь.

Все вздрогнули. Голос за дверью оказался знакомый, это был мамин сослуживец по имени Азер. Они работали вместе на морской пограничной заставе. Мама открыла дверь и со слезами стала расспрашивать его, что нам делать. Азер сказал, чтобы она быстро собралась, взяла только документы — и нас вывезет нас в грузовике на заставу.

Мама посмотрела на соседку. Та прижимала к себе дочь, глаза её были наполнены слезами. Мама развернулась к Азеру и сказала, что без них она не уедет. Мужчина стал объяснять, что машина переполнена, а на заставе могут быть дополнительные проблемы. Мама стала упрашивать, и мужчина сдался.

Женщина схватила свою сумку с документами, взяла за руку дочь и понеслась за нами по лестнице. У подъезда стоял грузовик, два моряка с автоматами помогли нам забраться под брезент в переполненный людьми кузов и машина рванула в сторону моря.

Вскоре из какой-то улицы выскочили две машины с азербайджанцами, которые начали стрелять по кузову. Кузов был открыт сзади, и было видно, что машина нагружена женщинами и детьми. Моряки стали отстреливаться и смогли удерживать машины на расстоянии. Грузовик нырял по переулкам, пытаясь оторваться, но смог это сделать только у самых ворот пограничной заставы. Чудо, что в переполненной людьми машине была легко ранена только одна женщина.

На базе нас накормили. Мы стали чувствовать себя спокойнее. Я точно не помню, сколько времени мы провели там. Помню, что долго спали.

На заставе готовили паром для переправки людей в безопасное место. Переполненный паром отправился без нас, но быстро вернулся, потому что его стали обстреливать с судов Каспийского морского пароходства, перешедшего на сторону азербайджанских боевиков.

Ранним утром нас разбудили. Сказали, что началась эвакуация на машинах и нас ждёт самолёт на аэродроме за Баку. Мы собрались, вышли во двор, где уже стояли солдаты с автоматами в руках. Азер объяснил, что заставу тоже начали обстреливать и находиться на ней больше не безопасно. Нас посадили в грузовик, опять под брезент с другими семьями. Мы стали ждать отправления.

Вдруг пришёл Азер и забрал нас с соседкой в другую машину, а та машина уехала. Уже позже Азер рассказал, что эту машину сопровождал русский офицер без автомата. Вооружённые люди остановили грузовик и расстреляли его вместе со всеми, кто был там. О выживших информации не было. Нас же повезёт сам Азер, и он возьмёт автомат на «такой случай». Также в этот раз кузов машины плотно закрыли брезентом.

Когда мы выехали с территории базы, уже наступил день. В центре Баку наша машина подобрала ещё несколько семей. Наш грузовик присоединился к небольшой колонне машин. Через дырочки в брезенте мы рассматривали Баку и прощались с нашим когда-то любимым городом. Колонна двигалась медленно, как будто крадясь. Вдалеке были слышны одиночные выстрелы.

По дороге нас часто останавливали на блокпостах боевики. Все вжимались в пол кузова, затихали и слушали голос Азера. Он спорил с кем-то, иногда кричал на азербайджанском. Так мы ехали до вечера. На очередной остановке раздался стук по борту машины и крик: «Выходите!». Откинули брезент, опустили борт машины, и мы все увидели большое поле без асфальта. Машина остановилась у гудящего самолёта Ил-76. На всем протяжении, куда хватало глаз, не было ни забора, ни зданий, ни даже будки. Это был пустырь.

Мы попрощались с Азером, поблагодарили за спасение и зашли в самолёт. Самолёт не был пассажирским, это был грузовой, двухэтажный «ангар» для перевозки техники с небольшим количеством лавочек на втором этаже. Второй этаж был уже занят людьми, приехавшими раньше нас на других машинах, нам достался пол на первом этаже. Мы сели в центре. Взлетели поздней ночью. Всё это время приезжали новые машины с семьями и ранеными, а самолёт не глушил двигатели, готовясь взлететь в любую минуту.

На взлёте самолёт начало сильно трясти, и люди покатились по полу, ведь ремней безопасности не было. Так как каждый сидящий упирался в кого-то другого, катались мы волнами. Катались мы и в полёте, когда попадали в воздушные ямы, и ещё сильнее на посадке. Без ссадины на память не ушёл никто.

Самолёт приземлился, в хвосте открылись ворота. Мы увидели бесконечный ряд автобусов. Нам указали на ближайший Икарус, мы побежали к нему. Уже в автобусе мама спросила у водителя в форме: «Где мы?». Парень с улыбкой ответил: «В Москве».

Мы потеряли всё имущество, квартиру, одежду, мебель и тот сервиз «для лучших времён», но сохранили наши жизни. Позднее, с формулировкой «Нет погибших в семье», нам отказали в статусе беженцев.

Беженцы из Баку
Boris Yurchenko/AP

Нам повезло — у нас был дом, куда уезжать. А вот смешанным азербайджано-армянским семьям бежать было некуда, им не были рады ни в Баку, ни в Ереване. Многие остались в Баку и молились, чтобы остаться целыми.

Сегодня, когда я вижу новости [о войне в Нагорном Карабахе], я вспоминаю свой страх и с болью сочувствую всем армянам, попавшим в эту мясорубку снова. Я держал эту историю в себе тридцать лет и рассказывал её только самым близким людям. Это не самое лёгкое воспоминание моего детства. Я избегал говорить обо всём этом публично, но сейчас всё изменилось.

В Баку есть аллея шахидов — так они называют тех своих, что погибли, когда в город вошли советские войска. Но нет аллеи убитых в те дни азербайджанцами армян и русских.

Партия сказала молчать

После высадки из самолета в автобусы нас повезли в подмосковные военные казармы.

Казармы были опрятные, в больших светлых залах стояли рядами застеленные односпальные кровати. В офицерских комнатах отдыха устроили детские игровые. Постоянно привозили новые игрушки и настольные игры. Что-то оставляли в детских комнатах, а что-то дарили детям. Так я выбрал в подарок большого пластмассового Буратино и побежал хвастаться сестре и маме.

Гулять мы не выходили, так как у нас не было зимней одежды. Убегали из Баку в осенних куртках и пальто.

Все эти дни о нашей судьбе не знал ни отец, ни родители мамы. Дозвониться отцу в часть было невозможно. Поэтому мама пыталась дозвониться своим родителям с таксофона и из телеграфа. Кто хоть раз был там, помнит очереди и жуткую связь.

После множества попыток мама всё-таки услышала голос бабушки в трубке и закричала: «Мама, мы живы! Мы в Москве!». Но связь оборвалась снова. Мама повесила трубку, вышла на крыльцо и села на ступени, закрыв руками лицо. И тут из здания выбежала телефонистка и закричала: «Женщина, я дозвонилась на ваш номер, связь хорошая, бегите в кабину!».

Мама вскочила и побежала в указанную будку. На той стороне она услышала родные голоса, только успела снова сказать: «Мы живы, мы в Москве, и сообщите Сергею…» — после этого никто уже не мог говорить нормально. Все хлюпали носами и плакали.

По возвращению в казармы мама села на кровать и сказала нам одно слово: «Дозвонилась». И уснула глубоким сном.

Мама собрала активных женщин в казарме и направились они к Останкино, требовать, чтобы по телевизору показали правду. Но дальше проходной их не пускали. Все корреспонденты, которые тогда вели политические программы, отвечали одно и тоже: «Говорить об Азербайджане запрещено».

Достаточно быстро нам купили билеты на Волгоград. Билеты не выдали — просто сажали в самолет по списку. Отправляли семьи только туда, где проживали ближайшие родственники. Родители мамы жили в Волгоградской области, поэтому нас и отправили в Волгоград. По прилёту мы перебрались на автовокзал и купили билеты на ближайший автобус в Котово.

На автовокзале нас встречали дедушка с бабушкой. Долгое время они не хотели отпускать нас от себя, прижимали и зацеловывали. До сих пор помню тот мороз и мои мокрые от их слез щёки.

Когда нас с сестрой взяли в местную школу, я не мог не вспомнить мой класс в Баку. В нём учились дети разных национальностей, но большинство были азербайджанцами. Класс был дружным, мы делились завтраками, принесёнными из дома, давали списывать друг другу контрольные. У одной девочки мама каждую неделю готовила сладкие пирожки и пахлаву, девочка приносила их в класс и всех угощала. Да, вкусняшки приносили все, ведь это Кавказ, где детей не могут не баловать сладким и фруктами, но больше всего я запомнил именно ту пахлаву.

Приехал на побывку отец, жизнь стала идти своим чередом. В один из вечеров по в новостях всё-таки показали казармы с беженцами. Видимо, женщины добились своего — однако в этом сюжете говорили о том, чем кормят беженцев, как счастливы дети новым игрушкам, но ни слова не прозвучало о погромах и о том, от чего эти самые беженцы из Баку бежали.

Мама продолжала писать во все инстанции с просьбой присвоить нам статус беженцев, ведь без него нельзя было устроиться ни на работу, ни встать на очередь на жильё. Ответ был один:«Вам не полагается, у вас есть квартира и работа в Баку». Абсурд, но маму обязывали отработать две недели по месту работы перед тем, как уволиться.

Деваться было некуда, и мама поехала в Баку. Мы с сестрой взвыли и стали упрашивать взять нас тоже. В Баку были наши друзья, наш чёрный кот Тимка, которого мы отдали соседям с первого этажа. Но мама была непреклонна.

Мама рассказывала нам о том возвращении в Баку. По улицам ходило много людей в чёрных одеждах, что было редкостью раньше. Квартиру нашу ещё не тронули, поэтому она остановилась в ней. Они договорились с нашим отцом, что будут сдавать квартиру военкомату и увозить вещи.

В одну из ночей, когда мама уже спала, близко с домом раздалась короткая автоматная очередь. Тогда на руках у населения уже было довольно много оружия, и иногда кто-то постреливал в воздух просто так. Этих выстрелов хватило, чтобы у мамы случился сильный испуг, который спровоцировал частичный паралич тела.

Утром мама с трудом добралась до телефона и позвонила Азеру. Он отвез её в госпиталь для офицеров, в народе называвшийся «госпиталем КГБшников». Там было много армян из Сумгаита и Баку и немного русских. Истории о том, как они там оказались, не помогали ей выздороветь.

Беженцы из Баку
Robert Atayan/ТАСС

Прилетел отец, и родители решили, что надо собрать самое необходимое и немедленно улетать. Они купили билеты в Марий Эл и в скором времени улетели. Отец носил маму на руках из подъезда в машину, из машины в аэропорт, и так всю дорогу. Маму положили в больницу, потом в другую, пытались восстановить и убрать последствия шока.

Поздней осенью, когда мама уже могла подолгу оставаться без помощи, отец уехал в Баку один — забирать вещи и сдавать квартиру.

Обратно приехал он с пустыми глазами, привезя с собой немного вещей. На расспросы он коротко ответил: «Военной части больше нет. В квартире живут другие люди. Всё, что разрешили забрать новые хозяева квартиры, привёз». По сей день, когда заходит речь о бакинской квартире, отец сразу замолкает. Что-то произошло там, что он никак не хочет рассказать.

По возвращению, отец обратился за статусом беженцев в военкомат. Описал всё произошедшее. Но на него стали давить, что наша семья не заслуживает статуса, так как в семье никто не погиб. Отец писал в руководство части, прикладывал сохранившиеся документы, но без толку. Начальство отца стало обязывать его подписать бумаги, по которым следовало, что родители всё вообразили. Отец отказался.

Отца уволили из армии. Предложили два варианта — увольнение или трибунал за распространение ложной информации, порочащей имя Советской армии — точную формулировку я не помню. С того дня мои родители стали гражданскими без работы, без права на жильё, лечение и помощь.

Мама продолжала ходить по инстанциям, прося жилплощадь. Но везде был отказ. В одном учреждении на маму накричала женщина, руководитель департамента: «Знаю таких как ты, небось секретуткой работала! Первым самолетом вылетела, а теперь клянчишь! Не будет тебе квартиры!». Мама пришла домой, закрылась в ванной и долго плакала. Вечером она закрылась на кухне с отцом и рассказала об этом тихим голосом. Но мы всё слышали, прокравшись к двери. Мы знали, что когда они уединяются на кухне, то говорят о Баку.

Поздними вечерами мама сидела на кухне и переписывала от руки одно и то же письмо, которое потом отправляла во все существующие тогда СМИ. Она хотела рассказать о бакинских событиях. Но она никогда не получала ответ. Думаю, в какой-нибудь редакции «Комсомольской правды» до сих пор валяется в архиве её письмо с уже пожелтевшими листами бумаги. А может и нет.

С каждым годом разговоров в семье о Баку становилось всё меньше. Если кто-то спрашивал, мы привыкли отвечать коротко: «Да, жили в Баку. Уехали в 1990 году». Если кто-то хотел знать больше о причинах отъезда, мы отвечали: «Отца перевели в другую часть». Родители не верили, что кто-то поверит в эту историю.

Позже в России появилось «подразделение особого риска», куда попадали чернобыльцы и испытатели из Семипалатинска-21 (Казахстан). Так как мои родители испытывали ядерное оружие в Семипалатинске-21, где я, кстати, и родился, их туда приняли. Через несколько лет, в 1997 году, благодаря этой работе нашей семье выделили квартиру.

Сейчас мои родители на пенсии.

Отец, как офицер Российской армии и участник «Подразделения особого риска» получает 17 000 рублей (185 евро). Мать получает 15 000 рублей (163 евро). Мне кажется, эти цифры показывают, чем им отплатила страна за их тяжёлую судьбу и самоотверженную работу, лучше любых слов.

Послесловие

Прошло уже 30 лет, но я помню и доброту бакинцев. Их традиции. Свадьбы, на которых во дворы ставили большие шатры и были рады любому зашедшему. Их огромную любовь к детям, то, что они всегда нас угощали фруктами и сладостями просто так, за то, что мы были. Нескрываемое восхищение красотой мамы на улицах, что немного раздражало папу, но льстило маме. Ласковое море. И дворы, полные фруктов и улыбающихся людей.

А ещё помню огромное лавровое дерево в нашем дворе. Ближе к обеду хозяйки всех национальностей спускались к нему нарвать свежих листьев и поболтать с соседками, делились рецептами, кулинарными секретами и последними сплетнями с базара. Периодически посылая к Шайтану нас, детвору, носящуюся рядом и истошно орущую. Это дерево осталось в моей памяти как символ Баку, который я любил.

Нвард Слоян

Дом, в котором рождаются герои

Фамилия «Слоян» стала известной всей Армении после арцахской войны 2016 года. Азербайджанские военные обезглавили труп 20-летнего солдата-срочника Кярама Слояна, затем сняли и выложили в сеть как в качестве «победного трофея» носили голову по азербайджанским деревням.

Через два года младший брат Кярама, Грач, пошёл служить в армию, хотя в военкомате предлагали освободить его от службы. Старший брат, Амик, воюет на передовой в составе добровольческого езидского отряда имени Кярама Слояна.

***

Мы молча курим в чисто убранном дворе дома Слоянов в деревне Арташаван. Солнце совсем не по-октябрьски жмурит нам лица. Чирикают воробьи. Три белые курочки важно прохаживаются по двору в поисках пищи, секунду колеблются у невысокой стены, с которой можно спрыгнуть во фруктовый сад, и поворачивают обратно.

Из-под облупившейся местами штукатурки фасада дома проглядывает синяя сетка с утеплителем — минеральной ватой.

— Дом строили на совесть, молодцы все, кто помог, — говорит Большой человек. Так я про себя называю огромного как медведь Гора, друга семьи Слоянов, который приехал с нами.

Амик Слоян
Амик Слоян. Фото: Фёдор Корниенко

Когда Кярама забрали в армию, его семья только начала строить дом. Стройка шла медленно, не хватало денег. Кярам обещал отслужить, вернуться, устроиться на работу и достроить дом. После его гибели знакомые и незнакомые люди — и езиды, и армяне — собрались и выполнили его обещание.

Фёдор и Большой человек собираются обратно в дом — пить кофе из «сервизных чашечек», с пирожными и конфетами. Нерушимое правило езидского гостеприимства — сначала угощение, потом интервью. Я решаю ещё немного посидеть на разогретом солнцем камне — набраться решимости. Разговоры в эти дни даются тяжело, особенно с мамами.

***

Из дома выбегает сын Амика. Его назвали в честь дяди. Мальчику два года, он только-только начал произносить отдельные слова. Отца называет по имени. Я улыбаюсь ему. Он убегает обратно в дом, с недоверчивым любопытством оглядываясь на меня.

Немного погодя мы подружимся и будем играть в одну из моих любимых в детстве игр — битву с вилками. Маленький Кярам отражает мои «нападения», сам наносит удары, зубья его вилки застревают в зубьях моей. Он запрокидывает голову и хохочет. Я тоже смеюсь. Пусть вилка будет самым страшным оружием в твоей жизни, малыш.

— Когда мой сын подрастёт, станет храбрым солдатом? — целует его в голову Амик.

— Не-а, — отвечает мальчик.

— Пусть, пока он вырастет, не будет больше войн и нужды в солдатах, — говорю я. По-моему, впервые в жизни всеми клетками ощущаю релевантность этого затасканного выражения.

— Эх, так говорили взрослые, когда я был маленький, — говорит Большой человек. — Затем мы это своим детям говорили, те — своим говорят. А войны всё идут.

Большой человек прошёл первую карабахскую войну. Помнит все закоулки мест, где воевал, спрашивает у ребят, ненадолго вернувшихся с передовой, чуть ли не про каждый кустик. Тогда была другая война. Честная, лицом к лицу. Тогда с неба по команде джойстика не падала на людей смерть.

Прадед Большого человека реставрировал шушинский Собор Святого Христа Всеспасителя Казанчецоц (собор, попавший в октябре 2020 под double-tap, атаку, при которой одно и то же место обстреливается дважды с интервалом в несколько минут или часов, чтобы поразить не только первичную цель, но и спасательные команды, прибывшие на место происшествия — Калемон), дед — языческий храм Гарни.

Амик Слоян
Фото: Фёдор Корниенко

***

— Почему решил записаться добровольцем? — спрашиваю я Амика.
— Потому что война началась, — просто отвечает он. — Моя кровь не краснее других.

Амику 32 года. До того как пойти на фронт, в жизни не брал в руки оружие. До призыва в армию оставался месяц, когда он с друзьями попал в серьёзную аварию, после которой ему по частям собирали ногу и освободили от службы. «Но я — способный ученик, быстро научился», — смеётся он.

Когда командир Рзган собрал отряд езидских добровольцев, Амик записался одним из первых. «Нас 42 человека в отряде — 38 езидов и 4 армянина, все “парни-львы”», — с гордостью говорит он. И бесстрашная медсестра Дилбар, езидка из Октемберяна. Задачей отряда было держать линию — прикрывать своих в случае отступления и поддерживать тыл во время атаки.

Амик рассказывает, что на фронте весь отряд, когда узнал, что он — брат Кярама, тайно «оберегал» его, чтобы мать не потеряла ещё одного сына. Мы встречаемся с Амиком за несколько дней до того, как его отряд, вернувшийся домой передохнуть, снова отправляется на фронт.

Мама Кярама и её внук
Мама Кярама и Амика вместе с внуком. Фото: Фёдор Корниенко

***

— Амик, что такое родина?

— Родина — это большой отцовский очаг, который должен всегда гореть. А мы все подкладываем туда поленья, каждый по мере своих сил.

— Как быть храбрым на войне?

— Бояться идти на войну и быть убитым — нормально. У всех есть страхи. Нужно просто принять это и научиться побеждать страх, чтобы страх не победил тебя.

— Твой самый большой страх?

— Бессмысленная смерть. Все дни на передовой я боялся, что погибну, не потащив с собой на тот свет ни одного врага. Когда видишь перед собой погибших мальчиков, конечно, ещё и усиливается жажда мести.

— Что такое победа?

— Они (турки) хотят завоевать нашу родину, а мы решили, что они её не получат. Это уже победа.

Она достаётся нам ценой крови наших мальчиков, каждая потеря для нас — огромная боль. В нашей деревне двое погибших — Дереник и Харут. Деро — друг детства Кярама, Харут — мой ровесник. Они оба — не просто соседи, не просто чьи-то дети, а мои братья. Мы должны им победу. Война — вещь плохая, но что поделать, если тебе достались кровожадные соседи, которые хотят тебя уничтожить?

— Какой он, наш враг? Не получается говорить «противник».

— Нам достался самый неудачный. Что можно сказать о людях, которые воюют с нашими трупами? Они боятся нас, даже когда мы мертвы. По-другому у меня не получается это объяснить. Иногда я думаю, интересно, из какого материала они сделаны, ведь человек не может себя так вести? Будто все под дозой.

— У тебя было желание сделать с ними то же, что они сделали с твоим братом?

— Все эти четыре года не было ни дня, чтобы я не думал — только попадитесь мне, живые или мёртвые. Но там (на передовой) я понял, что ничего не сделаю. Убить — убью каждого, кто покусится на мою землю, на наших солдат. Хотя в мирной жизни я — человек, который отворачивается, когда режут курицу. Но обезображивать трупы — нет. Даже глумиться над раненым — не могу. Этим мы и отличаемся от них.

Я не рассказываю своему двухлетнему ребёнку, что они сделали с его дядей. Вырастет, узнает. Но взращивать ненависть в ребёнке — неправильно. Это в первую очередь отравит жизнь ему самому.

У Амика открытое лицо и неторопливый голос. «Человек без внутренних конфликтов и сомнений», — не без зависти думаю я. Простой и мудрый человек природы. Когда мы уходили, он сказал:« Я рад, что вы пришли. Я по жизни — душа компании, веселю всех, а сейчас будто рана внутри, не выходят слова. А тут поговорили, и я развеялся немного».

Амик Слоян
Фото: Фёдор Корниенко

***

Матери Амика Нвард было 25 лет, когда проводила мужа на первую карабахскую войну. Ждала его в доме свёкра, с двумя маленькими детьми — Амиком и Нвером.

Нвард сама из Абовяна. Мужа узнала уже после свадьбы — у них был «устроенный» брак, принятый тогда и у армян, и у езидов. «Но ни разу не пожалела, — говорит она, — вот какие дети у нас родились (4 сына и дочь) — все храбрые и сильные».

В ту войну отключили электричество, перестал поступать газ, был сильный дефицит продуктов питания, поступала гуманитарная помощь. Обед варили на очагах. Нвард собирала малину, работала в поле, старалась прокормить детей. И такое бывало, что голодали, но выкарабкались. Дети делали из деревяшек пистолеты и играли в войну.

Муж Нвард, Кялаш, вернулся с войны с ранением в ногу и двумя медалями за храбрость. Но ждала она его два года. Тогда не было соцсетей, мобильников, да что там, городская телефонная связь была нарушена, и вести доходили медленно и долго. Но Нвард не боялась. И когда провожала Кярама, а затем и младшего сына в армию, и старшего на войну — тоже не боялась.

— А что толку бояться? — говорит она. — Разве от этого что-то изменится? Разве от этого война закончится?

Я сижу на низеньком стульчике напротив её кресла. На меня со стены смотрят два Кярама: один — во весь рост, другой — сидя полубоком. С чашек, блюдечек, сувениров — в виде фотографий, рисунков гуашью и маслом смотрит мальчик с большими грустными глазами, который навсегда остался почти вдвое младше меня. Эту стену в большой гостиной называют Углом Кярама.

Здесь же портрет — тоже большого размера — Кялаша. 52-летний отец героя Апрельской войны умер через год после гибели сына, в том же месяце.

Нвард Слоян
Нвард Слоян. Фото: Фёдор Корниенко

За моей спиной взрослые и дети — езидские дома всегда полны родственниками — расселись полукругом как на представлении и, затаив дыхание, слушают наш разговор. Им кажется, что присутствуют на важной работе важного журналиста.

А «важный журналист» съёжилась, стала маленькой-маленькой и думает, что это худшее в её жизни интервью. И что у коллег с езидской медиа-платформы «Хират» не будет материала, который она так опрометчиво предложила записать для них ещё и на видеокамеру.

Я задаю Нвард глупые вопросы, получаю короткие ответы. При расшифровке в диктофоне будет больше пауз, чем слов. Я думаю о том, что мы приходим к ним — семьям героев, когда нам нужно записать интервью или передать какую-нибудь помощь. Гуманитарную. Потом благополучно забываем о них в суете собственной жизни и собственных проблем.

Сколько раз я сама опять преодолею кошмарную дорогу в Арташаван, на которой мы чуть не разбили машину (на трассе укладывают асфальт) и приеду к этой женщине просто посидеть, послушать её воспоминания, поплакать и посмеяться вместе?

Я думаю о том, что меня пугает её сила.

— Я не всегда была такой, я стала сильной после Кярама.

Нвард Слоян
Фото: Фёдор Корниенко

Услышав имя, которое он делит с дядей, которого никогда не видел, прибегает внук Нвард и требует, чтобы бабушка перестала говорить непонятные ему вещи и обратила своё внимание на него. Я с готовностью переключаюсь на ребёнка. Улыбаюсь ему и расспрашиваю о нём. Нвард говорит, что внук — вылитый Амик в детстве, но что уши у него от дедушки и ещё есть сходство с Кярамом.

— Наш дом полудостроенный был, когда мой Кярам пошёл в армию. Потом… Так случилось с ним… Мы очень благодарны людям, которые помогли нам, рядом с нами встали, — говорит она на мой очередной идиотский вопрос, который был совсем не про сына. Я не выдерживаю.

— Я не хочу задавать вам эти бессмысленные вопросы, чего я на самом деле хочу — это сидеть тут и бесконечно повторять — простите. Что не уберегли вашего мальчика. Других мальчиков, — неожиданно для себя говорю я. Не справляюсь с голосом, заставляя заплакать и её.

Но Нвард вытирает слёзы.

Нвард Слоян
Фото: Фёдор Корниенко

— Мы в тылу должны быть сильными, должны быть опорами нашим мальчикам. Они — такие бесстрашные, потому что мы им придаём смелость. Я сама проводила Амика на войну. Он знает, что я всегда с ним и за него. Да я бы сама пошла с ним.

— Мама хорошо водит танк, — смеётся Амик.

— Нет, танк водить не умею, но работа для меня точно бы нашлась. — Она тоже смеётся. — Нам надо продержаться ещё чуть-чуть и мы победим, я чувствую.

— Мама — внучка сестры Ванги, — нарочито-важно кивает Амик. Мы все смеёмся.

Маленький Кярам выносит во двор два мяча, пытаясь справиться сразу с обоими. Девочка старше — видимо, родственница — ходит за ним по пятам, чтобы подхватить в нужный момент, если тот вздумает побежать за мячом вниз, в сад, по высоким бетонным ступеням. Это дом, в котором произошло страшное горе, но продолжается жизнь. И рождаются герои.