Фамилия «Слоян» стала известной всей Армении после арцахской войны 2016 года. Азербайджанские военные обезглавили труп 20-летнего солдата-срочника Кярама Слояна, затем сняли и выложили в сеть как в качестве «победного трофея» носили голову по азербайджанским деревням.
Через два года младший брат Кярама, Грач, пошёл служить в армию, хотя в военкомате предлагали освободить его от службы. Старший брат, Амик, воюет на передовой в составе добровольческого езидского отряда имени Кярама Слояна.
***
Мы молча курим в чисто убранном дворе дома Слоянов в деревне Арташаван. Солнце совсем не по-октябрьски жмурит нам лица. Чирикают воробьи. Три белые курочки важно прохаживаются по двору в поисках пищи, секунду колеблются у невысокой стены, с которой можно спрыгнуть во фруктовый сад, и поворачивают обратно.
Из-под облупившейся местами штукатурки фасада дома проглядывает синяя сетка с утеплителем — минеральной ватой.
— Дом строили на совесть, молодцы все, кто помог, — говорит Большой человек. Так я про себя называю огромного как медведь Гора, друга семьи Слоянов, который приехал с нами.
Когда Кярама забрали в армию, его семья только начала строить дом. Стройка шла медленно, не хватало денег. Кярам обещал отслужить, вернуться, устроиться на работу и достроить дом. После его гибели знакомые и незнакомые люди — и езиды, и армяне — собрались и выполнили его обещание.
Фёдор и Большой человек собираются обратно в дом — пить кофе из «сервизных чашечек», с пирожными и конфетами. Нерушимое правило езидского гостеприимства — сначала угощение, потом интервью. Я решаю ещё немного посидеть на разогретом солнцем камне — набраться решимости. Разговоры в эти дни даются тяжело, особенно с мамами.
***
Из дома выбегает сын Амика. Его назвали в честь дяди. Мальчику два года, он только-только начал произносить отдельные слова. Отца называет по имени. Я улыбаюсь ему. Он убегает обратно в дом, с недоверчивым любопытством оглядываясь на меня.
Немного погодя мы подружимся и будем играть в одну из моих любимых в детстве игр — битву с вилками. Маленький Кярам отражает мои «нападения», сам наносит удары, зубья его вилки застревают в зубьях моей. Он запрокидывает голову и хохочет. Я тоже смеюсь. Пусть вилка будет самым страшным оружием в твоей жизни, малыш.
— Когда мой сын подрастёт, станет храбрым солдатом? — целует его в голову Амик.
— Не-а, — отвечает мальчик.
— Пусть, пока он вырастет, не будет больше войн и нужды в солдатах, — говорю я. По-моему, впервые в жизни всеми клетками ощущаю релевантность этого затасканного выражения.
— Эх, так говорили взрослые, когда я был маленький, — говорит Большой человек. — Затем мы это своим детям говорили, те — своим говорят. А войны всё идут.
Большой человек прошёл первую карабахскую войну. Помнит все закоулки мест, где воевал, спрашивает у ребят, ненадолго вернувшихся с передовой, чуть ли не про каждый кустик. Тогда была другая война. Честная, лицом к лицу. Тогда с неба по команде джойстика не падала на людей смерть.
Прадед Большого человека реставрировал шушинский Собор Святого Христа Всеспасителя Казанчецоц (собор, попавший в октябре 2020 под double-tap, атаку, при которой одно и то же место обстреливается дважды с интервалом в несколько минут или часов, чтобы поразить не только первичную цель, но и спасательные команды, прибывшие на место происшествия — Калемон), дед — языческий храм Гарни.
***
— Почему решил записаться добровольцем? — спрашиваю я Амика.
— Потому что война началась, — просто отвечает он. — Моя кровь не краснее других.
Амику 32 года. До того как пойти на фронт, в жизни не брал в руки оружие. До призыва в армию оставался месяц, когда он с друзьями попал в серьёзную аварию, после которой ему по частям собирали ногу и освободили от службы. «Но я — способный ученик, быстро научился», — смеётся он.
Когда командир Рзган собрал отряд езидских добровольцев, Амик записался одним из первых. «Нас 42 человека в отряде — 38 езидов и 4 армянина, все “парни-львы”», — с гордостью говорит он. И бесстрашная медсестра Дилбар, езидка из Октемберяна. Задачей отряда было держать линию — прикрывать своих в случае отступления и поддерживать тыл во время атаки.
Амик рассказывает, что на фронте весь отряд, когда узнал, что он — брат Кярама, тайно «оберегал» его, чтобы мать не потеряла ещё одного сына. Мы встречаемся с Амиком за несколько дней до того, как его отряд, вернувшийся домой передохнуть, снова отправляется на фронт.
***
— Амик, что такое родина?
— Родина — это большой отцовский очаг, который должен всегда гореть. А мы все подкладываем туда поленья, каждый по мере своих сил.
— Как быть храбрым на войне?
— Бояться идти на войну и быть убитым — нормально. У всех есть страхи. Нужно просто принять это и научиться побеждать страх, чтобы страх не победил тебя.
— Твой самый большой страх?
— Бессмысленная смерть. Все дни на передовой я боялся, что погибну, не потащив с собой на тот свет ни одного врага. Когда видишь перед собой погибших мальчиков, конечно, ещё и усиливается жажда мести.
— Что такое победа?
— Они (турки) хотят завоевать нашу родину, а мы решили, что они её не получат. Это уже победа.
Она достаётся нам ценой крови наших мальчиков, каждая потеря для нас — огромная боль. В нашей деревне двое погибших — Дереник и Харут. Деро — друг детства Кярама, Харут — мой ровесник. Они оба — не просто соседи, не просто чьи-то дети, а мои братья. Мы должны им победу. Война — вещь плохая, но что поделать, если тебе достались кровожадные соседи, которые хотят тебя уничтожить?
— Какой он, наш враг? Не получается говорить «противник».
— Нам достался самый неудачный. Что можно сказать о людях, которые воюют с нашими трупами? Они боятся нас, даже когда мы мертвы. По-другому у меня не получается это объяснить. Иногда я думаю, интересно, из какого материала они сделаны, ведь человек не может себя так вести? Будто все под дозой.
— У тебя было желание сделать с ними то же, что они сделали с твоим братом?
— Все эти четыре года не было ни дня, чтобы я не думал — только попадитесь мне, живые или мёртвые. Но там (на передовой) я понял, что ничего не сделаю. Убить — убью каждого, кто покусится на мою землю, на наших солдат. Хотя в мирной жизни я — человек, который отворачивается, когда режут курицу. Но обезображивать трупы — нет. Даже глумиться над раненым — не могу. Этим мы и отличаемся от них.
Я не рассказываю своему двухлетнему ребёнку, что они сделали с его дядей. Вырастет, узнает. Но взращивать ненависть в ребёнке — неправильно. Это в первую очередь отравит жизнь ему самому.
У Амика открытое лицо и неторопливый голос. «Человек без внутренних конфликтов и сомнений», — не без зависти думаю я. Простой и мудрый человек природы. Когда мы уходили, он сказал:« Я рад, что вы пришли. Я по жизни — душа компании, веселю всех, а сейчас будто рана внутри, не выходят слова. А тут поговорили, и я развеялся немного».
***
Матери Амика Нвард было 25 лет, когда проводила мужа на первую карабахскую войну. Ждала его в доме свёкра, с двумя маленькими детьми — Амиком и Нвером.
Нвард сама из Абовяна. Мужа узнала уже после свадьбы — у них был «устроенный» брак, принятый тогда и у армян, и у езидов. «Но ни разу не пожалела, — говорит она, — вот какие дети у нас родились (4 сына и дочь) — все храбрые и сильные».
В ту войну отключили электричество, перестал поступать газ, был сильный дефицит продуктов питания, поступала гуманитарная помощь. Обед варили на очагах. Нвард собирала малину, работала в поле, старалась прокормить детей. И такое бывало, что голодали, но выкарабкались. Дети делали из деревяшек пистолеты и играли в войну.
Муж Нвард, Кялаш, вернулся с войны с ранением в ногу и двумя медалями за храбрость. Но ждала она его два года. Тогда не было соцсетей, мобильников, да что там, городская телефонная связь была нарушена, и вести доходили медленно и долго. Но Нвард не боялась. И когда провожала Кярама, а затем и младшего сына в армию, и старшего на войну — тоже не боялась.
— А что толку бояться? — говорит она. — Разве от этого что-то изменится? Разве от этого война закончится?
Я сижу на низеньком стульчике напротив её кресла. На меня со стены смотрят два Кярама: один — во весь рост, другой — сидя полубоком. С чашек, блюдечек, сувениров — в виде фотографий, рисунков гуашью и маслом смотрит мальчик с большими грустными глазами, который навсегда остался почти вдвое младше меня. Эту стену в большой гостиной называют Углом Кярама.
Здесь же портрет — тоже большого размера — Кялаша. 52-летний отец героя Апрельской войны умер через год после гибели сына, в том же месяце.
За моей спиной взрослые и дети — езидские дома всегда полны родственниками — расселись полукругом как на представлении и, затаив дыхание, слушают наш разговор. Им кажется, что присутствуют на важной работе важного журналиста.
А «важный журналист» съёжилась, стала маленькой-маленькой и думает, что это худшее в её жизни интервью. И что у коллег с езидской медиа-платформы «Хират» не будет материала, который она так опрометчиво предложила записать для них ещё и на видеокамеру.
Я задаю Нвард глупые вопросы, получаю короткие ответы. При расшифровке в диктофоне будет больше пауз, чем слов. Я думаю о том, что мы приходим к ним — семьям героев, когда нам нужно записать интервью или передать какую-нибудь помощь. Гуманитарную. Потом благополучно забываем о них в суете собственной жизни и собственных проблем.
Сколько раз я сама опять преодолею кошмарную дорогу в Арташаван, на которой мы чуть не разбили машину (на трассе укладывают асфальт) и приеду к этой женщине просто посидеть, послушать её воспоминания, поплакать и посмеяться вместе?
Я думаю о том, что меня пугает её сила.
— Я не всегда была такой, я стала сильной после Кярама.
Услышав имя, которое он делит с дядей, которого никогда не видел, прибегает внук Нвард и требует, чтобы бабушка перестала говорить непонятные ему вещи и обратила своё внимание на него. Я с готовностью переключаюсь на ребёнка. Улыбаюсь ему и расспрашиваю о нём. Нвард говорит, что внук — вылитый Амик в детстве, но что уши у него от дедушки и ещё есть сходство с Кярамом.
— Наш дом полудостроенный был, когда мой Кярам пошёл в армию. Потом… Так случилось с ним… Мы очень благодарны людям, которые помогли нам, рядом с нами встали, — говорит она на мой очередной идиотский вопрос, который был совсем не про сына. Я не выдерживаю.
— Я не хочу задавать вам эти бессмысленные вопросы, чего я на самом деле хочу — это сидеть тут и бесконечно повторять — простите. Что не уберегли вашего мальчика. Других мальчиков, — неожиданно для себя говорю я. Не справляюсь с голосом, заставляя заплакать и её.
Но Нвард вытирает слёзы.
— Мы в тылу должны быть сильными, должны быть опорами нашим мальчикам. Они — такие бесстрашные, потому что мы им придаём смелость. Я сама проводила Амика на войну. Он знает, что я всегда с ним и за него. Да я бы сама пошла с ним.
— Мама хорошо водит танк, — смеётся Амик.
— Нет, танк водить не умею, но работа для меня точно бы нашлась. — Она тоже смеётся. — Нам надо продержаться ещё чуть-чуть и мы победим, я чувствую.
— Мама — внучка сестры Ванги, — нарочито-важно кивает Амик. Мы все смеёмся.
Маленький Кярам выносит во двор два мяча, пытаясь справиться сразу с обоими. Девочка старше — видимо, родственница — ходит за ним по пятам, чтобы подхватить в нужный момент, если тот вздумает побежать за мячом вниз, в сад, по высоким бетонным ступеням. Это дом, в котором произошло страшное горе, но продолжается жизнь. И рождаются герои.
