Статьи Archive » Страница 5 из 6

Чтобы мечты жили

Армену Ахмеяну — 21 год. Он живёт в армавирском селе Ерасхаун. Армен — самый младший в первом добровольческом отряде, сформированном езидами для защиты Арцаха. Армен с товарищами пробыли на фронте полмесяца и вернулись 15 октября, сдав смену второму отряду на следующие 15 дней. Через несколько дней — опять на передовую.

Армен размышляет о войне, любви к родине, сокровенном и смешном, о страхах и героях.

Выражаем благодарность Езидскому центру по правам человека НКО за сотрудничество и помощь при создании материала.

Про решение пойти на фронт

В первый же день войны погиб мой друг. Мы с ним были ровесники. Он жил в Европе, но решил вернуться на родину и пойти в армию. Служил уже два месяца, когда началась война. 27 сентября я читал список погибших, а там его имя — Саркисян Саркис Арменович. В него снаряд попал, и он сгорел.

Я сразу решил записаться добровольцем. Меня два раза освобождали от службы в армии: у меня полидактилия — 6 пальцев на ногах. Во второй раз решил отказаться от отсрочки и пойти контрактником на три года. Мне предложили или отрезать «лишние» пальцы, чего я не хотел, или идти в армию так, «чистить картошку».

Тогда я отказался, но сейчас подумал, что если меня не возьмут воевать, то пойду хоть готовить, хоть раны перевязывать, сейчас всякая помощь нужна. Но взяли. Когда надел армейские ботинки, правда, неудобно было, но ничего, привык.

Про реакцию родителей

Когда я узнал, что езиды формируют добровольческий отряд, позвонил нашему депутату Рустаму Бакояну и сказал, что я тоже готов. Собрался и поехал на сборы у нашего езидского храма в деревне Акналич («Таусе Малак и семь ангелов» — самый большой в мире езидский храм — Калемон).

Дома моё решение сначала не восприняли всерьёз. Когда доехал до Акналича, старшие начали спрашивать — «А твой отец знает? Ну-ка позвони, поговорим с ним». Позвонил папе, попросил его не ломать меня. Папа не подвёл, сказал спокойным голосом — «Молодец сынок, я тоже скоро приеду, запишусь». А когда я вернулся домой, спросил — «Ты же не всерьёз?».

Я — гражданин Украины. Отец предложил отправить меня туда, а затем к дядям в Европу, но я отказался, и он вроде бы смирился.

Однако рано утром перед отправкой мама с папой опять начали отговаривать, кажется, готовы были заплакать, — ну, понятно, родители. Я им сказал: «Ладно, подумаю ещё, сейчас выйду ненадолго». Взял барсетку и вышел. Через некоторое время позвонили, спрашивают: «Ты где?». А я уже в автобусе с ребятами.

Они наволновались, конечно, за эти 15 дней. Наш командир Рзган отобрал телефоны и не разрешал много звонить, чтобы беспилотники не зафиксировали наше местоположение. Я иногда набирал родителям, говорил: «Всё хорошо» и отключался. Потом турки (в Армении азербайджанцев часто называют турками — Калемон) ударили по сотовой вышке, на пять дней связь отключилась и неизвестно откуда до наших родителей донёсся слух, что весь отряд Рзгана погиб. Хорошо, друзья дозвонились до депутата Бакояна, и он всех успокоил.

Про целеустремлённость

Меня наш командир называл «артист». Потому что я актёр. Я учился в «Школе искусств имени Абеля Абеляна». Сам поступил, сам платил за учёбу.

Я — младший в семье, у меня две старшие сестры (они замужем), но меня никогда не опекали как младшего. Я с детства сам принимал решения. Например, домашние не знали, что я поступил в «Абеляна». Я уже два месяца ездил в Ереван на занятия, когда отец поинтересовался, куда это я так часто уезжаю. Я сказал, что учусь.

До учёбы я занимался стрит воркаутами, гимнастикой на турнике. Однажды сломал одну и вывихнул другую кисть. Пока ждал, когда руки заживут, копил на учёбу, даже на сигареты не тратил.

Я с детства знал, что хочу быть актёром. После учёбы играл в театре имени Соса Саркисяна, снимался в художественном фильме «Помимо моей воли». Съёмки прервались, когда ковид начался. Надеюсь, возобновим, когда война закончится.

Я также пишу сценарии. Моим сценарием про священников заинтересовались в Америке, сказали, что он настолько хорош, что не верят, что я его написал. Продюсеры хотели приехать в Армению, но начался карантин. Правда, я там критикую священников (улыбается).

Про реальность войны

Я много читал про войну, смотрел фильмы. Но реальность абсолютно другая. Когда ехали на фронт, представлял себе, что мы будем сидеть в окопах и стрелять по туркам. Но это не «человеческая» война. Их пехота так и не появилась. Зато на нас неслась всякая техника — артиллерия, беспилотники.

Беспилотник — страшное оружие, даже на расстоянии в 50 метров осколок ударной волной может врезаться в человека, и если даже не убивает, то причиняет ужасные ранения.

Ты слышишь звук, ужасно громкий, понимаешь, что это дрон, но не знаешь, какой именно из трёх — разведчик, который снимает местность, чтобы наводить артиллерию, боевой, который стреляет снарядами или камикадзе, который упадёт и взорвётся. Не знаешь, где именно взорвётся, но понимаешь, что в следующую секунду одного из твоих товарищей или тебя самого может не стать.

За месяц на этой войне я потерял ещё одного — друга из соседней деревни, его звали Тигран Саакян.

У нас не было интернета 15 дней, и никто не заметил этого. В городе мы все в телефонах — сколько раз лайкнули твою фотографию, расшарили ли, кто из друзей что запостил. А тут друзьями становятся люди в форме, которые рядом с тобой.

Вместо лайкнет или нет — выживет или нет.

Про страх

За себя страха не было. Как-то не было времени на него. Люди, которые были тебе ещё вчера не знакомы, сегодня становятся семьёй. Начинаешь переживать за каждого, бояться за его жизнь. Беспокоишься о парне, который везёт тебе еду. Чуть опаздывает, начинаешь думать — не случилось ли с ним чего, не попал ли под обстрел. Такое случалось, и 18-19-летние мальчики погибали. Просто мучительно ждёшь, чтобы добрался живым.

Или видишь погибшего и начинаешь представлять себе его семью. Что они чувствуют, знают ли уже или с надеждой ждут звонка? Кем он был? Может, единственным сыном? Может, родители вырастили его, отказывая себе во всём.

Сердце так болит за них, что думаешь — пусть я хоть сейчас погибну, но чтобы больше никто, чтобы война остановилась.

Беспилотники, артиллерийские залпы… К ним как-то быстро привык, страха не чувствовал. Только однажды подумал — зачем я припёрся сюда? Ночью пошёл сильный дождь, мы промокли до майки, но костры не зажигали, чтобы не привлекать беспилотники. Наш командир не разрешал нам даже сигарету зажечь ночью. Не собирались все вместе и в блиндаж не заходили — они брали под прицел в основном укрытия и технику. Но вот к дождю я был непривыкшим — сказалось отсутствие военной службы (смеётся).

На войне многое зависит от командиров, а они у нас в армии — что надо. Наш командир Рзган — особенный человек. Он сражался в первой карабахской войне. Нас было 42 мужчин (четыре армянина, остальные езиды) плюс медсестра Дилбар, все от 25 до 60 лет, и мы все пошли бы за ним, куда бы он ни приказал.

Про героев

У нас был парень около 26 лет — маленький такой, щуплый, не «боевой» совсем, я всё думал, зачем он вообще сюда пришёл? Половина нашего отряда отделилась и несколько дней провела на передовой — помогали сдерживать наступление. После боя у нас было три убитых и один раненый из другого отряда.

Азербайджанцы, если их два человека и одному выстрелили в ногу, другой поворачивается и убегает — лишь бы сохранить свою жизнь. Но наши ребята, и в их числе этот парень, решили вынести и раненого, и тела. Территория была под азербайджанским обстрелом, они могли запросто погибнуть, тела уже всё равно были мёртвыми, но нет, — даже наших погибших нельзя оставлять врагу. У них же родители есть, не дождались живыми, пусть хотя бы похоронят по-человечески.

Вот эти парни — герои для меня.

Про родину

Есть люди, которые говорят — сдайте земли, пусть наша кровь перестанет литься. Но кто так говорит, не понимает, что им не Арцах нужен. Потеряем Арцах, потеряем Армению, перестанем быть.

Столько людей погибло, защищая эти земли. Как можно отдать врагу землю, которая хранит их кровь?

Когда я думаю про защиту родины, у меня перед глазами прежде всего возникают наши храмы, церкви, наши святыни, которые они уничтожали. Как можно позволять им разрушать храмы, где каждая зажжённая свеча — чья-то мечта?

В первый день, когда поднялись на посты, там стоял ЗИЛ с боевой техникой. В него попал снаряд, и он сгорел. Мы подошли и увидели в сгоревшей машине чью-то ногу. Мы должны идти вперёд, чтобы больше не пришлось видеть эти трупы. Каждый погибший был светочем в чьём-то доме, чьей-то надеждой. Мы должны идти вперёд, пока война не остановится насовсем, а не так, чтобы через два года увидеть по телевизору, что азербайджанцы снова напали на нас.

Мы все хотим мира. Но я думаю, войны не закончатся, пока трёхгодовалому ребёнку не перестанут внушать, что он должен вырасти убийцей. Мы не взращиваем ненависть в своих детях. Мы убиваем только когда нападают на нас.

Но если мы уж берёмся за оружие, у нас такой боевой дух и взаимоподдержка, что мало не покажется. В редкие минуты отдыха, бывало, пели песни, рассказывали про свои дома, скучали по родным и друзьям, думали, скорее бы вернуться домой. Сейчас вернулись и места себе не находим, рвёмся обратно.

Всё думаешь — а как там наши? Может, пехота уже наступила? Если да, было бы хорошо, если бы мы там были. Чем больше, тем лучше.

Про смешное

Однажды утром было очень холодно, и я решил надеть вторую пару штанов. Натянул штанину и вдруг бах, снаряд упал рядом. Мы бросились бежать, я одной рукой придерживал штанину, было жутко неудобно и со стороны, наверно, очень смешно.

***

Азербайджанцы написали в твиттере, что на стороне армян воюют сирийские наёмники и в качестве доказательства выставили фото нашего отряда. Сейчас я постригся, побрился, а смотрю на длинные волосы, бороду свою и товарищей на фото — вылитые моджахеды.

***

Я с собой взял сигареты, расчёску, духи и антиперспирант. Парни смеялись надо мной — мол, ты что, приехал в фильме сниматься? Или думаешь, что турок подойдёт, понюхает и скажет: «Какое благовоние! Этого убивать не буду»?

***

У нас был парень, который имел проблемы со зрением. Ещё ночь однажды выдалась мрачная, тёмная, ничего не видно перед собой. Подходишь к постовому, обмениваетесь паролями. Не говорит пароль, значит враг, стрелять.

И вот стоит наш друг на вахте и слышит шаги. Требует пароль, а в ответ — молчание. Повторяет призыв, снова молчание. Вскидывает автомат и стреляет. И в свете вспышки автомата видит, что перед ним стоит бык. Ну откуда быку знать пароль?

Мы вскочили на его выстрел. Среди нас был человек, которому пришла повестка, он пришёл, но всё равно страшно боялся. Нормально, такое тоже бывает. Когда услышали выстрел, он в отчаянии закричал: «Я так и знал, что будет заварушка!» Все стали смеяться и уже не могли сдвинуться с места, — а на что ты рассчитывал на войне?

А бык ушёл невредимым. Большой был, упитанный. Там много домашнего скота бродило — овцы, коровы, куры, лошади. Просто ходили себе, кто траву жевал, кто клевал зерно. Я очень переживал за них. Думал, хоть бы в них снаряд не попал. Многие люди кредит брали, чтобы покупать их, жалко людей. Пусть они будут живы и здоровы, когда хозяева вернутся. А они обязательно вернутся.

Папа работает у Паука

— Меня зовут Меланья. Мне 25 лет. У меня двое детей: Арену 4 года, Лене — 2. Я из деревни Иванян Аскеранского района. Я медсестра, замужем… Уже вдова.

Меланья говорит это спокойным голосом — только глаза, в которых, мне кажется, всегда гостили «смешинки», становятся какими-то пустыми. И тонкие, слегка огрубевшие от работы пальцы с коротко остриженными ногтями сжимаются у неё на коленях. На шее висит тоненькая цепочка с первой буквой имени её мужа — «К».

Мы сидим на низких детских стульчиках в игровой комнате. Я думаю, что у неё лицо бразильской фотомодели и худенькое тело подростка. И голос, напоминающий весенний ручеёк. Тонкий ручей талой воды, спускающийся с гор.

Меланья, как она сама говорит — и арцахци, и хайастанци. Её родители переехали в Арцах из города Масис, когда ей было 5. Там она пошла в садик, окончила школу, затем медицинский колледж. Устроилась работать в больницу медсестрой.

Однажды коллега попросила девушку делать ей уколы на дому. Каждый раз, идя на очередной укол, Меланья встречала в доме женщины её молодого родственника — Карена. Оказалось, коллега на самом деле устроила ей смотрины.

— Я считалась домашней и бойкой девочкой. Ну, такой, которая уважает старших, всем помогает, не перечит. Нас 6 детей в семье, родители работали, меня вырастила и воспитала такой бабушка. Мы начали общаться с Кареном, но первое наше настоящее свидание было в особый день — 6 января. У нас свадьбы не было, он меня похитил, — смеётся Меланья, и смешинки возвращаются в её глаза. — Но потом мы устроили большую помолвку и обвенчались.

Дальние родственники временно предоставили молодожёнам свой дом. Карен служил военным по контракту, Меланья продолжала работать медсестрой. Бытовых трудностей хватало, но вместе справлялись.

Во время войны 2016, которую называют Четырёхдневной, хотя длилась она гораздо дольше, Карен был на передовой. Меланья была беременна их первенцем.

Карен уговаривал её уехать из Иваняна, но она категорически отказалась. Спускалась в бомбоубежище, когда стреляли в направлении Агдама, в остальное время занималась домом и целый месяц прождала первого звонка от мужа.

Последние три года Меланья работала медсестрой в садике — таком же светлом и красивом, как её временный дом сейчас. Муж, уволившись с военной службы, подрабатывал на разных работах.

— Он был бесстрашным, всегда добивался всего, что хотел, всегда помогал нуждающимся, слова «нет» в его словаре не существовало. У него было трудное детство. Отец оставил семью, когда ему было 4 месяца.
Карен хотел, чтобы у его детей было всё, чего не было у него. Не чурался никакой работы — и камни добывал, — такой белый камень для строительства, не знаю, как называется, — и в полях работал. Никогда не приходил домой без подарков для детей, хоть что-нибудь всегда приносил им.

Ранним воскресным утром 27 сентября Меланья занималась домашними делами, когда услышала звук, похожий на сильный взрыв. Выбежала на улицу. Со стороны Степанакерта валил густой дым. Меланья быстро собрала детей и побежала в подвал.

— Я как-то сразу поняла, что это звук войны. Я помнила его с 2016 г. Правда, тогда взрывы были слышны не так близко. Тогда не бомбили города и сёла.

Где-то через час азербайджанские ВС обстреливали уже её деревню. У Меланьи три соседа. В каждый двор упало по снаряду. Один дом и стоявшая во дворе машина сгорели. Два снаряда не разорвались, но повредили их дом и соседний.

Несколько дней Меланья с детьми провели в основном в подвале, под постоянными взрывами, которые раздавались, казалось, отовсюду. 3 октября Карен уговорил её собрать вещи и переехать с детьми в Армению. Сам привёз их в Ереван, пообещал, что не пойдёт записываться добровольцем и уехал обратно.

На следующий день позвонил, бодрым голосом сообщил, что его призвали, но пусть жена не тревожится — его локация недалеко от их дома, и на передовой, «в опасных местах» его не будет.

— Вечером 8 октября опять позвонил, сказал: «Не беспокойся обо мне, у меня всё хорошо, я в безопасном месте. Приглядывай за детьми. Мы обязательно победим». У меня настроение поднялось, к нам как раз приехали телевизионщики, я весёлым голосом давала им интервью, воодушевлённо говорила про нашу скорую победу.

9 октября Карена не стало. Он погиб под артиллерийским обстрелом. В самом «опасном месте», где шли ожесточённые бои. Ему было 29 лет.

— Он обманул меня, с самого начала был на передовой. Отдал свою жизнь, защищая родину.

Отдал свою жизнь, защищая родину. Эту фразу Меланья произносит много раз на протяжении нашего разговора. Глядя в никуда. Будто пытаясь то ли хоть как-то оправдать смерть, то ли бесконечными повторениями донести случившееся до самой себя.

Меланья говорит, что Арен очень похож на отца. Походкой, манерой говорить, обижаться. Иногда ей кажется, что это маленький Карен улыбается ей.

— Дом, в котором мы жили, — не наш, дальние родственники временно позволили пожить. Карен говорил, что будет много работать и построит нам дом.
Ещё у него была большая любовь к машинам. Он и меня хотел научить водить. Говорил, почему у всех должно быть, а у тебя нет? Обещал сыну купить ему машину, такую большую, на которой можно ездить. А теперь вот, пошёл на войну и погиб за родину, чтобы его дети жили в мире.

В большой игровой комнате двухэтажного садика шумно. И очень светло. Мне вдруг кажется, что над нами висят киношные прожекторы. Собравшиеся вокруг люди — съёмочная группа, а мы с Меланьей сидим и читаем свои монологи по написанному кем-то сценарию. Скоро прозвучит — стоп, снято, помощник режиссёра захлопнет хлопушку и война исчезнет. И смерть её мужа исчезнет.

Меланья озвучивает такое же, как у меня ощущение нереальности происходящего.

— В первый день, после того, как узнала, меня сын спрашивал, почему я плачу, где папа. Я ответила, что папа устроился на работу к [Человеку-] Пауку. Это его любимый персонаж. А не звонит, потому что Паук сломал его телефон, чтобы не отвлекался от работы. Я не знаю, как ему сказать. Что сказать? Что его папа геройски погиб, чтобы у него было мирное небо над головой? Как я могу сказать ему, если сама ещё не понимаю, что случилось? Всё кажется, что сейчас позвонит.

У неё дрожит голос, глаза наполняются слезами, но она усилием воли не даёт им выпасть из глаз. У меня воли нет. Даже на то, чтобы встать и просто обнять её. Я могу себе позволить обмякнуть тряпкой на стуле и не вытирать слёз — не ко мне подбегает четырёхлетний сын, не в мои глаза тревожно заглядывает.

Меланья улыбается ему, гладит по голове, и мальчик убегает играть. Её дочка, которая до этого с осторожным любопытством изучала меня из-за маминой спины, взбирается к ней на колени. У девочки монгольские глаза и золотые серёжки в ушах.

На передовой у Меланьи — отец, дед, младший брат мужа. Мама с сёстрами и бабушкой тоже переехали в Армению и поселились у родственников. Дом родственников небольшой, а с Меланьей приехала ещё жена дяди с детьми — все не поместились бы.

— Я рада, что мы приехали именно сюда. Тут тепло, есть удобства, детям есть, чем играть. Я очень благодарна муниципалитету, директору садика, всем нас обеспечивают.

Что будет дальше, Меланья не знает. «Пусть только будет мир, пусть наши мальчики перестают погибать, в остальном Бог поможет, какая-то дверь обязательно откроется», — тихо говорит она. В любимую деревню вернуться больше не хочет — там всё напоминает об их счастливой жизни с мужем, там дети всё время будут задавать вопросы.

— Мне предстоит пройти очень тяжёлый путь. Я знаю, что я сильная. Знаю, что должна преодолеть, ступенька за ступенькой, но пока понятия не имею — как. Я знаю, что человека, которого я люблю, больше нет. Мне сказали, что его тело сгорело там, на поле боя. Но сердце не хочет это понять, сердце хочет, чтобы был жив. Пусть вернулся бы без руки или ноги — но только вернулся бы.

Неприкасаемая

Чтобы вернули детей

Опухшими пальцами в мелких шрамах Мариам насыпает сухую молочную смесь в детскую бутылочку. Аккуратно заливает водой, долго встряхивает, чтобы перемешалось. Подносит соску ко рту малыша Артура и сразу же отдёргивает. Морщит лоб, словно пытаясь вспомнить что-то важное. Затем облегчённо улыбается и прикладывает бутылочку к щеке: проверить температуру молока.

Этим обычным материнским действиям Мариам научили в больнице, из которой она только что вернулась. Там её грудничку помогали набирать вес. Мариам очень старается запоминать и применять всё, чему её учили. Она верит, что тогда ей разрешат забрать остальных детей из приюта.

В комнате на третьем этаже общежития — приличная грязь. На столе и тумбочке гора посуды со следами жира, в недопитом чае в стаканах размножается плесень. Кровати, стулья, немытый пол в ковролитных лоскутах завалены хламом. Большие старые окна с потрескавшейся краской защищены от ветров разорванным тут и там полиэтиленом, но в комнате всё равно холодно. У стены стоит видавшая виды буржуйка со сломанной дверцей, где, по словам соседей, Мариам жжёт всё, что попадается под руку, начиная с дров и заканчивая одеждой и обувью.

Мариам ворчит, что оставила ключ сестре и попросила убрать комнату к её приезду, но за две недели сестра так и не удосужилась сделать это. Сестра Мариам живёт в том же общежитии на первом этаже.

«Мариам джан, завтра с утра пораньше тут приберём, чтобы когда пришли из администрации, тут всё чисто было. И еды наготовим. — говорит соседка Мариам Кристина. — Чтобы тебе вернули детей».

Кухня Мариам в общежитии — Фото: Фёдор Корниенко

Через две недели снова навещаем Мариам. Без предупреждения. В детской коляске маленький Артур в опрятных светлых штанишках и жакете хватается за бутылочку, протягивает ко мне другую ручку и улыбается.

Мариам тоже рада нас видеть. Комната убрана, на столе — еда. Волосы у Мариам собраны в аккуратный пучок. Она рассказывает последние новости: ребёнок прибавил ещё полкило, и она написала заявление в региональную администрацию с просьбой вернуть ей детей. Я впервые слышу у неё такую долгую и связную речь. Замечаю, что с посветлевшего лица исчезло нарочито-покорное выражение.

Мариам просит найти ей работу. «Не хочу, чтобы всю жизнь другие помогали мне. Хочу сама содержать своих детей», уверенно, как свою собственную, произносит она фразу, которую я повторяла ей при каждой нашей встрече.

Я обещаю Мариам, что постараюсь и ловлю себя на мысли, что за время нашего общения она стала «своей», и что меня очень волнует дальнейшая судьба её и её детей. И очень хочется, чтобы она стала нечужой и тем, кто будет читать её историю. Неравнодушное окружение и поддержка нужны, чтобы сломать колею всеобщего отторжения, в которой оказалась она и её большая семья.

Научили быть мамой

С Мариам я впервые встречаюсь в больнице. В фойе перед отделением для грудничков многолюдно. Склонив голову набок, Мариам выслушивает вопрос, выдерживает долгую паузу и, часто мигая и не смотря на меня, отвечает. Её ответы отрывистые, немногословные и часто выдуманные. По угрюмому, ничего не выражавшему лицу трудно определить, сколько ей лет. Мариам говорит, что тридцать девять.

Время от времени Мариам напоминает, что её дети в приюте временно, и она заберёт их сразу же, как только её младшему станет лучше и их выпишут из больницы.

Мариам и ребёнок — Фото: Фёдор Корниенко

В медицинский центр «Арабкир» Артура с мамой привезли на скорой из стационара ванадзорской больницы. Ребёнок весил четыре килограмма, за шесть месяцев своей жизни прибавив всего один килограмм.

Единственный социальный работник медицинского центра Анна забросила всех остальных подопечных и отлучалась из палаты маленького Артура только на быстрый перекус.

Мариам в больницу приехала без сменной одежды для себя и ребёнка, без подгузников и детского питания. В первый день ей одолжили униформу санитарки. Молодая мама из соседней палаты послала мужа за памперсами для Артура. Медперсонал разделил с Мариам еду, а Анна попросила помощи у ванадзорского блогера Лалы Манукян.

Лала пишет на своей фейсбучной странице про людей, которым нужна помощь. Организует и оказывает им как материальную, так и моральную поддержку, часто выполняя работу нескольких НКО, администраций и министерств.

Пост Лалы на Фейсбук за несколько часов собрал огромное количество подгузников, одежды, детского питания, еды для матери, а также осуждающих комментариев. «Немедленно лишить её родительских прав, а детей отдать в приют», «зачем рожала, если не можешь заботиться?», «стерилизовать таких нужно», — возмущались пользователи. И бросились спасать грудничка.

Через день больничная палата Мариам больше напоминала склад, а отделение для детей до года — «проходной двор» из посетителей с большими сумками со всем необходимым.

Мариам пришлось научить элементарным навыкам материнства. Она не знала, как правильно приготовить молочную смесь, не подозревала, что бутылку нужно мыть, а упавшую на пол соску — стерилизовать, прежде чем засунуть обратно ребёнку в рот.

Не умела обращаться с подгузниками, под попу ребёнку засовывала тряпки, а использованную одежду выбрасывала, «потому что грязная».

Мариам улыбается Артуру — Фото: Фёдор Корниенко

Мариам научили стирать одежду ребёнка, и — когда малыш несколько окреп, — готовить ему каши.

«Артур не тянется к игрушке, не пытается сесть, а посадишь, — падает, как тряпичная кукла, — говорит заведующая отделением для детей до года Зиба Георгиевна. — Но похоже, его никто и не учил. Мариам не берёт его на руки, не играет с ним».

В первые дни ребёнок выплёвывал молоко. «Было ощущение, что он не знает, что это такое, — рассказывает Анна. — Только воду нормально пил. Теперь у него щёки порозовели, улыбается. У него куча подгузников и сухой смеси. Мариам уже научилась правильному режиму кормления. Но тут она знает, что мы заходим в любую минуту и проверяем. А когда вернётся к себе в общежитие, кто будет её контролировать ежечасно?».

За две недели пребывания в больнице ребёнок набрал почти килограмм. После кучи обследований и анализов его выписали с диагнозом: отставание в развитии и микроцефалия.

На вопрос соцработника Анны, как же она поедет домой со всеми вещами, которых хватит на один маленький грузовик, Мариам задумалась на секунду, склонила голову и, не глядя на Анну (она никогда не смотрит в глаза), уверенно выдала:

— Попрошу Нарека, чтобы приехал за нами на такси.

Нарек — её шестилетний сын. Его с братом и двумя сёстрами временно поместили в детский приют, когда младенец попал в больницу.

Два дома

Мариам с малышом Артуром из больницы в Ванадзор отвозим мы. В маленький Гольф запихиваем пакеты с помощью, которую привозили Мариам незнакомые люди. Два огромных пакета окончательно закрывают задний обзор, у фотографа Фёдора на коленях всё, что не поместилось в багажнике и салоне, а большая сумка на самом верху на заднем сиденье всю дорогу падает то мне на плечо, то на руку Мариам, защищающую головку ребёнка. Смотря каким колесом и в какого размера ухаб грохаемся на трассе.

Телефон Мариам разрывается от звонков. От мужа, сестры, ванадзорского социального работника Анаит. На каждый новый звонок она отвечает шумным вздохом и сварливым тоном.

Раз в десять минут Мариам звонит сама. В приют — напомнить, что её с малышом уже выписали, и в понедельник она точно приедет за детьми. Просит позвать старшую дочь, послушать её голос.

«Нара, вы как? Присмотри за маленькими, слышишь? Я очень скоро, через несколько дней приеду, заберу вас». Голос у неё становится мягким, и лицо освещается каким-то тёплым светом.

— Хочешь, сейчас поедем в приют, повидаешься с детьми?

Мариам на мгновение замирает, внимательно смотрит мне в глаза — впервые с нашего знакомства — и робко кивает. Лёд трогается. У Мариам больше не угрюмое лицо, и на расспросы я не получаю резких односложных ответов.

Во дворе Ванадзорского приюта к Мариам бросаются и виснут на шее одиннадцатилетняя Наира и шести и пятилетний мальчики. В выборе имён для детей Мариам не отличилась особым воображением — обоих зовут Нареком. Когда-то у Мариам был ещё один Нарек. «Его силой отобрали у меня и усыновили», — злобно говорит Мариам и быстро перечисляет имена и фамилии людей, «замешанных в этом».

Двухлетняя Роза вырывается из материнских объятий, прижимается к старшей сестре и плачет.

— Роза, это мама, — строго говорит Наира и требовательно толкает девочку к матери.

Тревожно смотрит на Мариам, не расстроилась ли та. Говорит, что та просто капризничает.

У Наиры, Розы и Артура — пронзительные синие глаза. «Это ген их папы, — вскидывает голову Мариам. — Он у меня русский».

Отец детей уже несколько лет, как отбывает срок в уголовно-исправительном учреждении Ванадзора. Последние два ребёнка — последствия тюремных свиданий. «Была драка. На почве ревности», — коротко и не скрывая гордости говорит Мариам.

По её словам у них была любовь с первого взгляда. Которая не утихла до сих пор. Муж, которого, как и их последнего ребёнка, зовут Артур, звонит ей несколько раз в день: удалённо руководит семьёй, требует детальных отчётов и даёт чёткие указания действий в любых жизненных ситуациях. С Артуром Мариам не расписана и числится матерью-одиночкой.

В ванадзорском приюте живёт тридцать шесть детей. Хотя здание явно нуждается в косметическом ремонте, внутри чисто, опрятно и светло. У детей есть возможность заниматься в кружках, есть своё личное пространство и, по словам замдиректора приюта Арутюна Эвояна, достаточно персонала, чтобы хватило на индивидуальный подход для каждого ребёнка.

Наира ведёт нас в игровую комнату поговорить. Мама с грудничком на руках и братья послушно следуют за ней. Наира приказывает им остановиться и подождать её в холле. С тем же смирением они слушаются её.

Девочка на фоне окна — Фото: Фёдор Корниенко

У Наиры смеющиеся глаза и маленькое тонкое тело. Трудно поверить, что эта бойкая и смышлённая девочка когда-то училась в школе-интернате для умственно отсталых детей.

Ответы Наира подбирает с осторожностью, так же, как её мама, которая постоянно боится, что скажет что-то неправильно, и детей немедленно заберут.

«Мне нравится тут, — говорит Наира. — Тут просторно, у меня есть друзья и развлечения. — И поспешно прибавляет. — Я бы хотела половину времени жить здесь, а другую половину — с мамой дома. Всегда здесь не хотела бы. Тут воспитатели порой такие злые, лучше не попадать им под руку (хохочет). А мама раз разозлится на меня и всё, проходит».

Некоторые ответы девочки кажутся заученными. В моей памяти всплывает рассказ Седы Гумашян, координатора программы инклюзивного образования восемнадцатой школы, где учится Наира. Однажды во время её визита в семью Нарек-старший, испугавшись, что она пришла увести их, выключил плиту в комнате, чтобы ей стало холодно, и она ушла.

«Я маме дома тоже нужна, — объясняет Наира. — Я прихожу из школы, делаю уроки и помогаю ей. Например, когда Артурик спит, мама подметает пол, а я мою посуду».

У Наиры есть мечта — стать парикмахером, когда вырастет, и «делать девушек красивыми». «А я стану волком, — хохочет Нарек-младший, когда мы спускаемся в холл. — Таким же сильным».

Молчаливый и серьёзный Нарек-старший, которого замдиректора приюта прочит в депутаты, исподлобья направляет на меня недоверчивый, даже враждебный взгляд, каким, наверно, смотрел на Седу.

Больше некуда

К офису службы по вывозу мусора на окраине Ванадзора ведёт ухабистая дорога. Офис — это гаражи со стоящими в них мусоровозами и несколько железных контейнеров. В контейнерах живут бездомные семьи. Мужчины здесь почти все задействованы в вывозе городского мусора.

Жительница одного из «домиков» Вардуш работает дворником — подметает городские улицы по ночам. В её ржавом контейнере трудно дышать из-за обилия хлама и вонючего запаха. В комнатке два узких сооружения наподобие кроватей. На одной спит женщина, с которой Вардуш делит жильё. Контейнер для женщины — как шикарная квартира по сравнению с выброшенным кузовом грузовой газели, в котором она жила раньше.

Разбитый кузов машины, дом для бездомных — Фото: Фёдор Корниенко

Безмятежно улыбаясь, Вардуш выуживает котёнка из-под груды тряпья и прижимает к груди. Старается не выпускать во двор. Там собаки, — впрочем ласковые и неагрессивные.

На вопросы Вардуш отвечает невпопад. Или энергично кивает, не переставая улыбаться. Редкие, жёлтые зубы и кончики пальцев выдают в ней заядлого курильщика. Под кроватью и рядом с контейнером валяются пустые бутылки из-под дешёвой водки.

Вардуш — мама Мариам. Мариам со своими братьями и сёстрами выросла в этих гаражах. Долгое время работала на мусоровозе. Продолжала жить здесь с мужем и четырьмя детьми.

Пять лет назад один ребёнок умер. На четырёхлетнюю девочку опрокинулась кастрюля с кипящей водой, когда Мариам, уходя на работу, оставила ребёнка со своей мамой. Девочку «обработали» домашними снадобьями, завернули в одеяло и положили на тахту «прийти в себя». Она умерла от ожогового шока.

Контейнер, в котором живут люди — Фото: Фёдор Корниенко

По случайности именно в день смерти ребёнка младший сотрудник отдела региональной администрации Ванадзора по защите прав семьи, женщин и детей Ани Казарян совершала очередной проверочный визит в семью Мариам. По словам Ани, проблематичная и «социально нездоровая» семья женщины всегда была в поле зрения администрации.

Совет опеки и попечительства, удостоверившись, что у Мариам нет соответствующих жилищных и бытовых условий для содержания детей, попыталась пристроить семью в общежитие, но «там не оказалось мест, и проблема не получила решения». В дневные центры развития разных НКО детей тоже не взяли ввиду дошкольного возраста. Получалось, что ребят, попавших в трудную жизненную ситуацию, кроме как в приют некуда было устроить.

Старший сотрудник отдела Наира Амбарцумян говорит, что в Ванадзор постоянно перебираются необеспеченные семьи из соседних городов и сёл. Город не имеет центра социально-психологической реабилитации и неспособен предоставить им соответствующую помощь. Региональная администрация и мэрия Ванадзора «сбрасывают» такие семьи действующим в городе НКО, однако их возможности тоже ограничены.

Детей Мариам поместили в Ванадзорский приют, но суд отказался лишить её материнских прав, постановив, что «бедность — не повод для этого». Вскоре оказалось, что Мариам беременна. Ей выделили комнатку в общежитии номер 90.

Ани рассказывает, что Мариам постоянно приходила в администрацию и требовала вернуть детей. Ловила сотрудников на улице, просила, угрожала, твердила, что во что бы то ни стало заберёт их.

Так как суд не признал их оставшимися без попечения родителей, и соответственно, не определил им статус, дети Мариам долго не могли оставаться в приюте. Когда младшей девочке, Розе, исполнилось два года, благотворительная организация «Аравот» включила семью в программу разгрузки детских домов и других попечительских учреждений, действующую уже пятнадцать лет в сотрудничестве с Министерством соцобеспечения РА.

Под ответственность организации детей вернули матери. Несмотря на то, что её умение домашней хозяйки и мамы, мягко говоря, оставляло желать лучшего.

«Ключевым в нашем решении была очень сильная эмоциональная связь между Мариам и детьми, — говорит президент НКО «Аравот» Маргарита Шахвердян. — Есть матери, которые годами не вспоминают про своих детей в приюте. Но только не Мариам. Она дважды в неделю навещала детей, каждый день говорила с ними по телефону. Видели бы вы, как плакали дети, когда их отвозили в приют».

Матери и детям предоставили комнату побольше в том же общежитии. Мариам была беременна пятым ребёнком.

Из огня да в полымя

В НКО «Аравот» гневные и обвиняющие организацию в халатности комментарии под постом о Мариам вызвали возмущение. Приставленная к семье соцработник Анаит Петросян считает, что в работе с Мариам они продвигаются медленными, но правильными шагами.

По мнению Анаит, работу усложняет недоверчивость Мариам к людям. Каждый новый человек для неё враг — осуждающий и норовящий забрать у неё детей. Именно поэтому, утверждает соцработник, она долго не соглашалась лечь с ребёнком в больницу, когда Артур перестал прибавлять в весе. Боялась, что пока она будет лежать там, её детей отвезут в приют.

Мариам в общежитии — Фото: Фёдор Корниенко

Агрессия Мариам — не что иное, как самозащита от постоянного сыплющихся на ней обвинений со стороны общества. Мариам устала от осуждения, от повторяющегося вопроса «Зачем родила?» и следующего за ним ответа: «Конечно, из-за пособий».

Анаит говорит, что ей понадобилось немало времени, пока Мариам научилась доверять ей.

«Оказалось, она может быть очень послушной. Даёшь ей задание, она его выполняет. В отличие от матери, Мариам не курит, не пьёт, и всё её мысли — о детях.

Она поняла, что я общаюсь с ней на равных и начала раскрываться мне навстречу. Научилась звонить и советоваться. Например, говорит — старшая дочь лупит младшего брата, что мне делать? Советую ни в коем случае не бить девочку и не орать на неё, а объяснить, что она старшая, должна заботиться о брате. Или послала мальчика за хлебом, а он истратил восемьсот драм из тысячи на цветные маркеры. Мариам звонит в ярости, жалуется. Опять же предостерегаю от наказывания ребёнка, рассказываю мальчику про деньги, про то, что нужно грамотно их тратить и советоваться с мамой».

Анаит рассказывает, что организация разделила работу с Мариам на два этапа: сначала научить её бытовым навыкам, затем налаживать её взаимоотношения с окружающим миром.

«Аравот» оплатили покраску стен комнаты в общежитии, приобрела кровати, кое-что из мебели, домашнюю утварь. Помимо буржуйки купили ещё две электрические плиты, специально такие, которые автоматически выключаются при падении. В рамках программы Мариам возмещается плата за электричество. У женщины есть газовый баллон для готовки и нагревания воды. Также ей предоставили талоны в общественную баню.

По словам Анаит, Мариам научилась готовить, убирать дом, купать детей. Из пособия для детей в 55 000 драм в месяц сама исправно вносит плату в 5000 драм за детский садик для обоих Нареков.

«Эти люди, которые писали, что никто не занимается Мариам, они даже не подозревают, откуда мы их вытащили и какую работу проделали с ней», — говорит Маргарита Степановна. Также она напоминает людям, с компьютерных экранов помещающих детей Мариам в приют, что специальные учреждения негативно влияют на психическое развитие ребёнка.

С ней трудно не согласиться. Мусорные гаражи — жуткое место, но приютским детям не хватает внимания и материнской любви. Стоит отметить, однако, что и общежитие, в которое поселили Мариам, вряд ли может на что-то благотворно влиять.

В трёхэтажное здание на окраине города многие таксисты отказываются ехать. Мрачные длинные коридоры, один грязный туалет на этаж — с тремя полузакрывающимися кабинами и лужами мочи прямо на полу. По коридорам тянутся «квартиры», разделённые на комнаты самодельными перегородками из одеял, занавесок и шкафов.

Общежитие, разбитые окна — Фото: Фёдор Корниенко

За каждой дверью живут люди, которым больше некуда идти. Разные. Кто-то вместе с маленьким ребёнком сбежал сюда от тирана-мужа, кого-то родственники обманом лишили жилья, другой на ничтожное государственное пособие пытается обеспечить более-менее достойную жизнь для брата с инвалидностью. Тут также нашли приют бывшие заключённые, люди с алкогольной и наркотической зависимостью, буйные или молчаливые, с надеждой когда-нибудь выбраться — или давно махнувшие на всё рукой.

Здесь многие недолюбливают Мариам. «Из-за того, что ей много помогают», — объясняет соседка Кристина, одна из немногих, кто относится к ней хорошо. Кристина разделяет комнатку с мамой-астматиком и двумя маленькими сыновьями. Она сбежала от мужа, который пил и поднимал на неё руку.

Помогать непросто

Материальная помощь приходит Мариам от «Аравот», других НКО, региональной администрации, мэрии и частных благотворителей.

Лилия Абраамян, которая помогает неимущим, впервые навестила семью зимой, когда родился маленький Артур. «В комнате было холодно, — вспоминает она. — Дети были голодные и грязные. Новорожденный в одном боди пил мутную воду из бутылки».

Лилия с друзьями купили молочную смесь, еду, сладости, тёплую одежду и зимнюю обувь. Доставили в общежитие четыре кубометра дров.

Меньше, чем через две недели ей позвонила Мариам и попросила ещё дров. Те, привезённые раньше, якобы украла сестра.

Когда дети появились в школе в старых рваных сапогах, соседи рассказали, что Мариам сожгла одежду и обувь в буржуйке. Молочная смесь тоже исчезла.

Семью навещала и координатор инклюзивной программы в наириной школе Седа. Она тоже указывает на частый холод, отсутствие еды и беззаботность Мариам.

«Я брала ребёнка на руки, и пелёнка под ним была мокрая, хоть выжми. Провода от плиты и телевизора без вилки были воткнуты в одну розетку. Я бы не рискнула и тронуть их, а шестилетний мальчик бойко включал и выключал. Мы покупали ей молочную смесь, но никто из нас не мог каждый день ходить к ней домой и проверять, правильно ли она готовит её».

Седа рассказывает, что старшая вернулась из приюта с довольно развитыми бытовыми и поведенческими навыками. Через несколько месяцев ребёнка словно подменили. Она перестала следить за внешним видом и гигиеной. Родители других детей стали жаловаться.

Соцработник Анаит учила Мариам держать детей в чистоте и купать их каждый день. По рассказам Седы, однажды посреди зимы Наира пришла в школу с волосами, с которых капала вода. Так Мариам выучила, что детей нужно купать.

Украденное детство

Несколько лет назад в рамках программы по разгрузке «Аравот» стала работать с девочкой из коррекционной школы, у которой не было никаких умственных проблем. Они были у её мамы. Семья тоже жила в гаражах мусоровозов.

«Мы решили работать с семьёй через девочку, — говорит Маргарита Степановна. — Продвигались очень медленно небольшими шажками. Нашли частного благотворителя, с помощью которого стало возможным переселить семью из мамы и трёх её детей в общежитие. Сейчас эта девочка уже окончила колледж, работает и содержит свою семью.

Это девочка — племянница Мариам. В «Аравот» намерены повторить эксперимент и с её старшей дочерью.

Наира — не по годам самостоятельная и, возможно, потянет этот груз. Но насколько справедливо лишать её детства и сделать главой семьи в одиннадцать лет? Этим вопросом задаётся замдиректора приюта Арутюн Эвоян.

Мариам и ребёнок в коляске — Фото: Фёдор Корниенко

«Наира поступает к нам такой серьёзной, маленькой мамой, вся в заботах о младшей сестре. Приходит из школы, воспитательница ей говорит: иди делать уроки, а она — сначала проверю, выпила ли сестра молоко. Когда их только привезли, трёхлетняя девочка не спускалась с рук старшей сестры, и еду ела только с её рук. Проходит несколько дней, Наира видит, что о Розе тут заботятся, — и расслабляется, снова начинает смеяться и вести себя беспечно, как ребёнок».

Эвоян не исключает, что упорная работа с Мариам может привести к хорошему результату, но какой ценой? «Тут важно сохранить приоритет интересов ребёнка. Помогать матери вполне нормально, но девочка раньше времени сама психологически стала мамой. “Аравот” мог бы продолжить свою работу с Мариам, но хотя бы до получения какого-либо ощутимого результата пусть дети остаются в приюте».

Взять и повести

Время от времени Мариам звонит мне: сначала всегда спрашивает, как у меня дела, затем сообщает, что вот уже на днях поедет и заберёт детей. На самом деле в отношении её детей попечительский совет вынес решение ещё раз обратиться в суд с просьбой лишить её родительских прав.

Прав лишат на детей, которые уже есть. Однако что делать с детьми, которые могут появиться у Мариам снова?

Из людей, помогающих Мариам, некоторые подтверждают сильную привязанность матери и детей. Другие предполагают, что немаловажную роль в её всё новых и новых беременностях играют деньги, которые Мариам получает от государства. Или что с Мариам трудно, потому что она на самом деле не хочет меняться.

Все эти предположения могут быть верными и не исключать друг друга. Жизнь на пособие и средства благотворителей — конечно, не шикарная, но более лёгкая, чем самостоятельный и постоянный поиск средств к существованию.

От бесплатной еды и вещей трудно отказаться. Но материальная помощь, выдаваемая безвозмездно и часто безнадзорно, помещает людей в некую зону комфорта, из которой трудно выйти. Как следствие, она не приводит к качественному повышению уровня жизни.

У Мариам очень низкая самооценка. Даже в общежитии она — как представитель индийской низшей касты, неприкасаемая. По словам Кристины, бывало, её избивали соседи, требуя не пользоваться общим туалетом, потому что она — неряха.

Даже собственная сестра держит Мариам в безотказном подчинении. Кристина рассказала про одну особенность Мариам: она раздаёт вещи направо и налево особенно людям, которые с ней плохо обращаются. Как будто таким способом стремится заслужить расположение «высших каст».

«Уверяю вас, в нашем регионе Мариам никогда не была обделена вниманием, — говорит старший сотрудник отдела региональной администрации Ванадзора по защите прав семьи, женщин и детей Наира Амбарцумян. — Ей помогают разные организации и частные лица, она записана во многие социальные программы. Из администрации, мэрии, полиции совершаются домашние визиты. Даже в детсад и школу ходим, проверяем детей».

Но каким-то образом женщина, на которую направлено столько внимания, не сумела приобрести укоренившихся навыков ведения быта и родительства, а её ребёнок попал в больницу с недоеданием.

Огромные пакеты с продуктами и кубометры дров и даже ежедневные визиты на полчаса не решат проблему Мариам. Она, правда, послушная. Но и легко забывающая, так как не понимает причинно-следственной связи своих действий.

Мариам выросла в мусорных гаражах у родителей с проблемами с интеллектом. И она, и её братья и сёстры учились в школе-интернате для детей с умственной отсталостью. Мариам не знает, «как правильно», потому что никогда не видела этого «правильно».

Поэтому помощью она распоряжается весьма своеобразно. Например, новую дорогую стиральную машину, которую ей подарила одна благотворительная организация, Мариам через несколько дней продала всего за 100 долларов.

Мариам и младенец — Фото: Фёдор Корниенко

В общежитии условия чуть лучше, чем в гаражах. Но его обитатели таким же образом изолированы и отвергнуты обществом.

Диагноз «микроцефалия», который поставили шестимесячному Артуру — очень серьёзный и требует длительной и грамотной реабилитации, обеспечение которой в условиях, в которых живёт Мариам, вряд ли будет возможно.

На одну соцработницу Анаит Петросян приходится тридцать один ребёнок. Даже при всей её отзывчивости и сердобольности, уделять достаточно времени и внимания каждому ребёнку — едва ли возможно.

Есть семьи, которые нужно немного подтолкнуть, вывести их из трясины, а дальше уже они сами справятся. Мариам не такая. Её нужно взять за руку и вести. Долго и упорно.

В больнице за несколько дней неопрятная, кое-как одетая Мариам преобразилась благодаря новой одежде и волосам, собранным в аккуратный хвост. Там за ней постоянно следили. Она была в отличном от привычного общежития месте, где чистота была нормой, и к ней легче было привыкнуть.

Из тюрьмы скоро освободится муж. Когда-то давно они жили в деревне, где оба работали доярами. Мечтательная улыбка трогает её лицо, когда Мариам рассказывает об этом. Робко просит помочь ей найти именно такую работу.

Я спускаюсь по обшарпанным ступенькам общежития и представляю себе идеальное решение для Мариам, её детей и других подобных семей — центр временного кризисного размещения, состоящий из нескольких коттеджей, где-нибудь в красивейшей природе Лори.

Стены и мебель в коттеджах обязательно светлые, окна большие и солнечные — так, чтобы сама обстановка располагала к желанию изменить свою жизнь. В домиках размещены семьи, оказавшиеся в трудной жизненной ситуации. В каждом доме живёт социальный работник. Для каждой семьи составляется индивидуальный план социального и психологического сопровождения.

Ступени общежития — Фото: Фёдор Корниенко

Задача центра — подготовить временно размещённых здесь людей к самостоятельной жизни в будущем. А также создать сообщество уже выбравшихся из трясины людей, которые, получив помощь, сами становятся тем, кто эту помощь оказывает.

В центре можно было бы обучить людей разным ремёслам, а также обеспечить их работой на месте — например, держать коров и продавать сделанные руками жильцов сыр и другие молочные продукты. Выращивать, вязать, шить, стругать — другими словами, приобретать навыки, которые помогли бы им встать на ноги. И чтобы обязательно были парикмахерские курсы. Чтобы Наира, когда вырастет, научилась «делать девушек красивыми».

Помочь человеку обрести собственное достоинство и веру в себя, почувствовать себя не изгоем общества, а его полноправными членом — и отпустить в свободное плаванье. Иметь такие центры по всей стране — очень даже возможно, не правда ли?

В нашу последнюю встречу у Мариам дома была молочная смесь из благотворительного пайка, которая не подходила её мальчику. Она попросила меня отдать порошок какому-нибудь другому ребёнку.

«Мне столько помогают. Пусть я тоже кому-то доброе дело сделаю», — несколько раз повторила она, как будто смакуя новое для неё ощущение нахождения на другой, не просящей, а дающей стороне.

Почему я

Моя вина

Мне тринадцать. Я люблю Фредди Меркьюри. Каждую пятницу я сажусь в жёлтый автобус и еду за тридевять, как мне кажется, земель, целых сорок минут, до заветного ларька с кассетами Queen. Которые постепенно перебираются в мою большую коробку.

Я сижу на заднем сиденье душного автобуса, зажатая между двумя взрослыми, крепко прижимаю руку к боковому кармашку рюкзака, где хранятся деньги на кассету, и улыбаюсь.

Сидящая рядом полная женщина болтает с подругой, и её тело подпрыгивает от смеха, подкидывая в воздух и моё. Но скоро необычная для апреля жара размаривает даже болтушек, и переполненный автобус погружается в полудрёму.

Сквозь сонное сознание я ощущаю руку на своём колене. Открываю глаза. Рука пожилого человека, сидящего по другую сторону от меня. Он ещё улыбнулся тёплой дедушкиной улыбкой, когда отодвигался к окну, чтобы освободить мне место.

Морщинистая ладонь слегка сжимает моё голое колено, поднимается к шортам. Я поворачиваюсь к дедушке. Он смотрит в окно. Лицо непроницаемо. Рука останавливается. Я напрягаю ногу и высвобождаю её из под ладони. Украдкой смотрю на близ сидящих людей. Никто не смотрит на меня. Никто ничего не видел.

Рука снова тянется к моему колену. Лицо чуть улыбается той же светлой улыбкой и опять отворачивается к окну. Я вжимаюсь в сиденье. Ладони вспотели от ужаса. Что делать? Строго посмотреть на него? А вдруг показалось? А если на моё негодование ответит его удивлённый взгляд, и я почувствую себя очень глупо?

Снова высвободить ногу. Чтобы никто не заметил. Не нужно было одевать шорты. Хорошо, что на мне не голубые, те совсем короткие. Выйти на первой же остановке. Но что делать потом? Где я? Третий участок — что-то далёкое, вся дорога — незнакомая, только станцию метро с кассетным киоском и знаю.

И я еду дальше, до самого конца, настойчиво высвобождая ногу из под потной морщинистой ладони. Вылетаю на своей остановке и бегу. Задыхаясь от омерзения и отчаяния.

Девушка за рулём экскаватора — Фото: Фёдор Корниенко

Я робкая, с преувеличенным чувством ответственности и стойким синдромом вины: почти во всём плохом, что происходит вокруг, я умудряюсь видеть наказание за свои проступки или упущения.

Случай в автобусе — не исключение. Наряду с первичным ужасом возникает готовность к самобичеванию. Ведь то, что произошло, могло произойти только со мной и только по моей вине.

Всё лето я ношу шорты. И короткие майки. Я не переношу жару настолько, что мне хочется ещё и кожу содрать. Все, кому не лень — соседки, родственницы — не упускают случая попенять маме, что её дочь — уже взрослая и пора бы ей одеться поприличнее. Вести себя тоже. Начиная с моих восьми лет.

Послушание, скромность и какая-то особенная тихость — качества, которых у меня по их мнению нет и которые украшают девочек. Их нужно выставлять напоказ, чтобы мальчишечьи родители замечали и женили их именно на тебе, когда те вырастут. Свой внешний вид и поведение всегда нужно моделировать с учётом того, что ты — будущая жена и мать.

В том самом автобусе я имею при себе по крайней мере один из атрибутов «неправильной» девочки, против которых меня предостерегали — злополучные шорты. Сомнений быть не может — это была моя вина.

Я ещё не знаю, что других девочек — совсем разных — тоже трогают, что они тоже вжимаются в сиденья и украдкой смотрят — не заметил ли кто. Вы тоже их, может, встречали. Это, например, те выросшие уже женщины, которые следят, чтобы люди, работающие с их дочерьми, — будь то тренер по плаванию, учитель танцев или массажист — были исключительно женщинами.

Стыдно и страшно

Мне — восемь. Я часто становлюсь в многочасовые очереди за хлебом по талонам. Бывает, нетерпеливые люди сжимают и сзади, и спереди. Душно и трудно дышать, но в остальном — обычная очередь. Но вдруг находится взрослый, как-то не так прижимающийся к тебе сзади. Становится неуютно. Это непросто объяснить и страшно признаться даже себе, но ты точно знаешь, что что-то не так. Неясному беспокойству трудно дать имя и трудно понять, что с ним делать.

Мне — четырнадцать. Мы девчонками в классе перешёптываемся о появившихся в городе «маньяках». Они страшные, омерзительные и «вытворяют такое…».

Я каждый иду в школу мимо моста Ламбада. У каменной ограды спиной к дороге стоит мужчина с приспущенными штанами и делает что-то неясно-неприятное и ужасное. Слово «мастурбация» я ещё долго не буду знать. Как и многого другого, касающегося секса и полового воспитания.

Я опускаю голову и убыстряю шаг. Другие — и взрослые, и дети, — тоже. Как будто ничего не происходит.

Я вижу «маньяков»довольно часто. Они — разные, но один мужчина попадается чаще всех. Однажды он начинает гнаться за мной с высунутым членом. У него инфантильное, осклабившееся лицо и грязные горчичного цвета штаны. Мне трудно бежать, я задыхаюсь от ужаса и отвращения. У воинской части недалеко от школы он отстаёт.

Несколько дней я езжу в школу на транспорте. Затем решаю, что жить в страхе не хочу и снова начинаю ходить пешком. Правда, у моста Ламбада шаг помимо моей воли переходит в бег.

Через несколько дней я снова вижу его. Он опять идёт за мной. Начавшийся было страх внезапно переходит в ярость. У подземного перехода я замечаю толстую ветку дерева с ответвлениями потоньше. Я как-раз читаю вторую часть «Очарованной души» Ромена Роллана и нахожусь под сильным впечатлением от русской революционерки-бунтарки Аси.

Я останавливаюсь, жду, пока мужчина подойдёт, поворачиваюсь и со всей силы бью.

Я бью наугад, не целясь, но попадаю в высунутый член. «Маньяк» воет от боли, пытается прикрыться руками, но проснувшийся во мне демон продолжает хлестать и хлестать куда попало.

Затем я бросаю ветку и бегу. Я никогда не умела быстро бегать, но сейчас лечу. Оказывается, маньяки не так страшны, как их малюют, оказывается, я — сильная и могу за себя постоять.

Эйфория от сильной себя быстро сменяется унынием, чувством вины и стыда. Как тогда, в автобусе.

Почему я не закричала на весь автобус? На всю улицу? Почему не рассказала маме по возвращении домой? Мне стыдно. Как о таком сказать? Как не умереть от ужаса в тот миг, когда открываешь рот и начинаешь описывать… такое?

К тому же, облекая в слова происшедшее с тобой, произнося эти слова вслух, ты-ребёнок безвозвратно принимаешь тот факт, что твой мир больше — не прежнее безопасное место. Здесь происходят страшные вещи. И остальным — родственникам и родителям — тоже придётся это признать, а признав, действовать. Я представляю маму с сердечными каплями в руке и папу, убившего «маньяка» и пожизненно севшего в тюрьму. Проще не думать, не выбирать — и не говорить.

Девушка пьёт чай из большой кружки — Фото: Фёдор Корниенко

По дороге ходили многие дети, но снова «маньяк» пристал именно ко мне. Я хочу быть не девочкой. Вообще не собой. За несколько секунд до того, как я взяла в руки ветвь, маньяк пробормотал: «аппетитное тело». Я не до конца понимаю, что это значит, хорошо это или плохо, но от этого тела хочу избавиться, перестать отождествлять себя с ним.

Я начинаю мечтать, что меня нет. Представляю, как душа покидает тело и улетает далеко-далеко. В кризисных ситуациях я так себя успокаиваю до сих пор.

Порой у меня появляется ненависть к самой себе. Я беру нож и режу себе руки. Не вены, нет. Я не хочу убиться. Просто причиняю боль тому, что ненавижу.

Внутри я веду нескончаемые диалоги. Я называю себя «ты». Отделяю я-хорошую, с которой не могут случаться постыдные вещи, от я-плохой.

Тебе показалось

Мне — шестнадцать. «Ты ведь меня любишь?», — спрашивает мужчина. Он намного старше меня, он — один из самых близких нашей семье людей. Родители попросили принести к нему домой авоську со спелыми персиками. Я смешиваюсь. Появляется тревожность. Сразу думаю, что на мне шорты и майка.

«В твоём возрасте пора уже одеваться поскромнее», — сказала соседка утром, столкнувшись со мной на лестничной площадке. «Почему ты всегда ходишь полуголая?», — неодобрительно окинула взглядом мою обычную одежду. Потому что лето. Я всё ещё не переношу жару.

Мужчина ласково гладит меня по голове. Что-то говорит про красивое тело. И красивые шорты. Тревожность усиливается. Опять появляется желание исчезнуть, не быть. Мне не нравится стоять здесь. Не нравится его улыбка. Мне хочется развернуться и уйти. Но я остаюсь стоять — с напряженным телом, вспотевшими ладонями — и глупо улыбаюсь.

«Так покажи, как ты меня любишь», — говорит один из самых родных мне людей.

Заваливает меня на кровать и придавливает сверху всем телом. Я теряюсь. Не понимаю, что делать и что вообще происходит. «Ты трепыхаешься, как затравленный зверёк», — мысленно я-хорошая, наблюдающая со стороны, говорю себе-плохой.

Этот голос заставляет очнуться. Перед глазами вспыхивает девочка, яростно бьющая «маньяка» толстой веткой. Я впиваюсь зубами в руку у своего лица, с взявшейся откуда-то силой бью коленом в живот, сталкиваю с себя мерзкое тело. От неожиданности оно грохается на пол.

Низкий первый этаж. Лето. Открытое окно без решётки. Её привезут лишь на следующей неделе.

У меня дрожат ноги. Первая попытка залезть на подоконник проваливается. Мужчина, видимо, всё ещё в состоянии шока, медленно поднимается. Отчаянным прыжком я вскакиваю на подоконник и прыгаю.

Играющие во дворе дети испуганно шарахаются. Левая лодыжка приземлилась неудачно. Боль. Ужас на несколько секунд уступает место мучительному беспокойству — не заметили ли что? Я машу детям рукой — мол, всё в порядке, это игра такая — и прихрамывая, бегу к остановке.

Ещё двенадцать лет до смерти этого человека я буду придумывать всяческие предлоги, чтобы не ходить к нему в гости с семьёй.

Я больше никогда не увижу его, даже на его похоронах, но все эти двенадцать лет страх случайно наткнуться на него будет фоново идти со мной.

Почему я стояла и глупо улыбалась? Почему не ушла в ту же секунду, как мне перестало нравиться находиться в комнате с высоким подоконником?

Почему? Да потому, что для воспитанных девочек и мальчиков взрослый — непререкаемый авторитет. Защитник. Наказывающий тебя только, если ты плохо поступила. Что «плохо», а что «хорошо» — тоже решает взрослый.

Потому что он — не злодей из книги, а близкий человек. Мысль о том, что близкий человек может испытывать к тебе что-то постыдное — сама настолько постыдна, что ты поспешно отметаешь её.

Потому что в нашем поощряющем лицемерие обществе мы не привыкли проживать свои чувства и желания, и тем более заявлять о них. Мы оправдываем и оправдываемся. И чувствуем себя неловко — вместо того, чтобы просто сказать «мне не нравится» или «я не хочу».

Потому что и девочки, и даже взрослые женщины часто боятся, высказав несогласие с чьими-то телесными или словесными поползновениями, наткнуться на насмешливое «не много ли ты о себе возомнила?». Или «может, тебе показалось?».

И ведь часто не докажешь. Можно, конечно, сказать: «Даже если ты ничего плохого не имеешь в виду, мне НЕ НРАВИТСЯ, как ты смотришь на меня/прикасаешься ко мне/говоришь со мной. Остановись». Без лишних объяснений. Мне просто не нравится.

Но до этого я доросла только годам к тридцати.

Я справлюсь

Мне — восемнадцать. Странный преподаватель непонятного предмета просит помочь ему отнести бумаги в его кабинет после экзамена и посидеть с ним немного. У него усталое лицо. Он закрывает дверь. Я сажусь на стул — в строгой коричневой юбке и белой блузке. Он садится рядом. Смотрит на меня и улыбается. Мне становится не по себе. Опять появляется это желание — немедленно уйти. Но я сжимаю пальцы и робко улыбаюсь. Я всё ещё — глупая наивная девочка с огромной верой в человечество. Я всё ещё не умею говорить нет.

«Слышал, ты рисуешь», — говорит он. — «Нарисуй мне что-нибудь».

Я дрожащей рукой, не думая, вывожу эмбриона. Тогда я часто рисовала эмбрионов. В свернувшейся, самих себя защищающей позе. Препод смотрит на меня с изумлением. Не ожидал такого рисунка. И вдруг сжимает в ладонях моё лицо и начинает целовать его. И просит не вырываться. Взахлёб говорит, как одиноко ему и никого у него нет. И что у меня — красивое тело.

Я начинаю бить его кулаками. Быстро-быстро, чтобы не успел опомниться. Он пытается схватить меня за руки. Я сметаю кипу книг и электрическую кофеварку со стола и опять ужас происходящего уступает место тревожной мысли: не услышал-ли кто грохот и не прибежит ли сюда? Я сама вырвусь от него, я знаю, я сильная. Только не приходите и не заставайте меня в положении, которого я стыжусь.

То ли от пулемётной очереди моих ударов, то ли от неожиданности, мужчина ослабляет хватку. Я вырываюсь, как во сне подбегаю к двери, выскакиваю в коридор и бегу. Дома в лучших традициях фильма ужасов подставляю лицо под воду, чтобы смыть мерзкие ощущения. Не знаю, как в фильмах, но в реальности помогает не очень.

В парализованной ужасом и отвращением голове тикает одна мысль: лето, каникулы, а потом ещё один год с ним.

Все два семестра я не буду ходить на его уроки, а если не получится слинять, буду сидеть как истукан и вдруг становиться абсолютно тупой. Он ничем не выдаст себя, будет относиться ко мне так же, как к другим. И лишь однажды поймает меня за руку на лестничной площадке, когда вокруг никого не будет и спросит: почему я не хожу на его уроки и не обидел ли он меня.

Я вырвусь, не ответив. После того случая у меня останется страх перед лифтами, лестницами и закрытыми комнатами.

Девушка разбирает вещи чб фото — Фото: Фёдор Корниенко

Ненависть к своему телу, которое способно толкать людей только на «эти мысли», усиливается. Лето проходит кошмарно. Я прячу тело в широких штанах и просторных футболках. Мои друзья-мальчики не понимают, почему я стала шарахаться от них. Даже случайное и мимолётное прикосновение чужого тела становится мучением. Объятия даже самых близких людей — как исполнение тягостного долга. Единственное облегчение — это время от времени выталкивать свою душу из тела, отправляя её в путешествие. Чтобы она существовала отдельно.

Только одному мужчине, которого я знаю много лет и который — старший, намного более старший друг, я продолжаю доверять. Он — единственный человек, которому мне очень хочется рассказать про происшедшее со мной и услышать, что я не виновата.

Я сижу на диване, слушаю очередной рассказ из его богатой приключениями жизни и думаю, что мир — не говно, что «не все мужики…», и что я справлюсь.

Через несколько лет он запрёт меня в другой комнате и расскажет, что я ему нравилась всегда, и что я очень интересная, — и как человек, и как женщина. Ничего, что он женат, и его жена мне тоже родная, флирт на стороне только укрепляет брак, вливает в него свежие краски. Что у меня — красивое тело, и он думал об этом с нашей первой встречи. И я с ужасом подумаю тогда, что на момент нашей первой встречи мне было всего десять лет.

В памяти в обратном порядке пронесутся эти годы. С молниеносной быстротой. Как в фильмах, когда герой летит вниз с высокой крыши, и вся его жизнь проносится перед глазами. Общение, разговоры, прикосновения — вспомню всё до мелочей. Как же я была слепа.

Желание размозжить голову этого Гумберта Гумберта об электрическую плиту, над которой он греет руки, пока рассказывает мне всё это, длится несколько секунд. Потом наступает усталость. Когда уже всё равно. Когда хочешь убраться отсюда, исчезнуть, просто заснуть и проснуться с другой памятью. На полпути останавливаю его, встаю, медленно надеваю куртку, беру рюкзак и спокойным голосом требую открыть дверь.

Так же спокойно говорю, что не расскажу жене и кому бы то ни было ещё, при встречах буду здороваться с ним на людях, но чтобы не смел меня беспокоить. Это безразличное спокойствие действует на него сильнее любых слёз и криков. Он молча открывает дверь.

Я сажусь в машину и долго езжу по ночным улицам. Сквозь усталость проступает радость. Что не съёжилась и не застыла в навязанных рамках поведения и мучительного стыда. Не продолжала глупо улыбаться, как раньше, потому что это же «друг семьи», потому что «мне показалось» или потому что «неправильно поняла». Я не притворилась, что ничего не слышала, и не обернула всё в шутку. Я встала и ушла.

Я уже не маленькая девочка. Я умею теперь говорить «нет» и «мне не нравится». Без объяснений причин. Умею разворачиваться и уходить. Остались ли у меня травмы?

Да. В виде фобий, над которыми я постоянно работаю. Например, до сих пор сплю со включённым светом. Мне бывает страшно находиться в закрытых помещениях или ходить одной по неосвещённым улицам. Страшно, когда я иду по тротуару, а рядом по улице медленно едет машина. Даже если водитель явно ищет место припарковаться, у меня начинается паника.

Я сканирую ваш дом, как только вхожу в него. Даже если вы — девочка четырнадцати лет и дома кроме вас никого нет. Я проверяю окна на наличие решётки, запоминаю, на какой из трёх замков вы заперли дверь, слегка напрягаюсь от проектов квартир, в которых кухня и гостиная выходят на общий балкон. Я не живу в постоянном напряжении. Я всё это делаю мгновенно, большей частью неосознанно, по годами выработанной привычке, прежде чем успею запретить себе. Но победы над травмами тоже есть: например, я перестала держать в карманах, сумках, машине колюще-режущие предметы.

Ты не виновата

Несколько лет назад я начала работать с лошадьми в деревне Уши (тридцать километров от Еревана). В деревню я впервые поехала в последний день июля, в сильнейшую жару. Одета была в футболку и шорты. От автобусной остановки до конюшни идти было пятнадцать минут.

В беседке на остановке мужчины резались в карты на деньги. У первого магазина пили пиво и курили. Во дворе большого двухэтажного дома вяло распиливали дрова на зиму.

Внезапно воцарилась тишина. Деревня оставила свои дела и уставилась на меня с изумлением.

Через месяц те редкие женщины, что относились ко мне хорошо, дружески посоветовали приезжать в деревню в более закрытой одежде.

— Так коротко одеваются только проститутки.

— Мы-то знаем, что ты хорошая девочка, но мужчины —- считай, что животные. У них главный мыслительный орган находится вовсе не в голове, и твои шорты только на одно их и толкают.

— Разве можно обвинить мужчину в его желаниях и действиях, когда ты расхаживаешь перед ним в таком виде? Ты бы ещё бутылку в руки взяла!

В общем, выходило, что пристают и насилуют, как правило, пьяных шлюх в мини.

Так мы защищаемся, сваливая вину на внешний вид и поведение женщины. Мы будем «хорошими» и «правильными», и с нами ничего не случится.

Нет такой волшебной палочки, по мановению которой все «маньяки» станут святыми или исчезнут с лица земли. Нет такой женщины, которая была бы обезопасена от того, чтобы оказаться в неправильном месте в неправильное время, независимо от своего интеллектуального, социального уровня и поведения.

В насилии виноват только насильник. Выбирая жертву, он руководствуется не её привлекательностью или раскрепощённостью, а расчётом на безнаказанность.

Самая главная защита насильника — молчание жертвы. Непоправимого может не случиться, если родители будут учить своих маленьких дочерей говорить с ними на любые, самые щекотливые темы. Не бояться, что им не поверят, не переживут или, наоборот, кого-то убьют. И не поселят в маленьком сознании чувство вины, спросив: «А почему это случилось именно с тобой?».

Я представляю, как страшно это — услышать от своего ребёнка, что его лапали. Тем более, если это был не псих в подворотне, а человек, которого вы хорошо знаете. Как страшно быть может понять, что назад пути нет — и придётся действовать. Возможно, вам захочется засунуть голову в песок и притвориться глухим.

Это будет тяжело, но ребёнку без вашего доверия и защиты не справиться.

Было бы здорово, если бы родители в таких случаях прибегали к помощи профессионального детского психолога. Но, к сожалению, в Армении нет специалиста, работающего с маленькими жертвами сексуального домогательства.

Было бы здорово, если бы люди с маленького возраста учились устанавливать грани, чувствовать и доверять своим ощущениям, не думать над словами и формой и не оправдывать своё «нет». Мне просто не нравится. Я не хочу.

Виноваты дреды

У нас такого не бывает

«Одной рукой он крепко сжимал мою руку, другой — тащил мой велосипед. Я уже знала, что сопротивляться бесполезно: он быстрее и сильнее. Когда я поняла, что мы в деревне, почувствовала некоторое облегчение — там люди, я позову на помощь.

Дверь первого показавшегося дома была открыта. Я выдернула руку и побежала. Ворвалась в дом, где обедала семья и попросила позволить мне остаться у них на время, объяснив, что снаружи мужчина, который хочет изнасиловать меня. Но они закричали: «В Армении такого не бывает, уходи отсюда!». Хозяйка вытолкнула меня из дома и захлопнула дверь.

Я села на стул, стоящий у двери, чтобы унять дрожь и отдышаться. Я слышала скрип тормозов своего велосипеда и знала, что он где-то рядом. Но женщина вышла и прогнала меня и со стула.

Я побежала к соседнему дому. За забором мужчины чинили машину. Я закричала, что мне нужна помощь, и что у меня украли велосипед. Один из них подошел к калитке и грубо посоветовал позвонить в полицию. Я попросила его сделать это, так как у меня не было телефона. Но он разозлился и приказал мне убираться. Я поняла, что даже то, что я в деревне, среди людей, не поможет мне. Я была иностранкой, и им не нужны были проблемы».

Эва — художник из Чехии. Легко сходится с людьми, увлеченно осваивает разные культуры и традиции, автостопом и на велосипеде объездила полмира. Почти год волонтёрила в Ванадзоре по программе EVS. Жёлто-коричневая копна дредов резко выделяет ее на фоне местных. Живые, смеющиеся глаза Эвы как-то тускнеют, когда она, наверно, в сотый раз рассказывает о том, что случилось тем днём в селе Гугарк. Иногда она останавливается и слегка трясёт головой, будто пытаясь отогнать слишком явственно возникшую перед глазами картину.

Девушка за стеклом участвует в обсуждении — Фото: Фёдор Корниенко

Я знаю, ты этого хочешь

Был первый день марта. Эва крутила педали велосипеда по окрестностям Ванадзора, наслаждаясь прохладным воздухом, обещавшим весну. Мягкие тени от угасавшего дневного света ложились на землю; звуки замолкли, уступив место тишине. Было спокойно и радостно. Но вот горы стали все ближе, дома — все реже, а затем и вовсе пропали, и Эва поняла, что заблудилась.

В поисках обратной дороги решила обогнуть холм и вернуться в город с противоположной стороны. Пасущиеся на холме возле заброшенного дома лошади испугались велосипеда. Уже проехав их, Эва услышала за спиной мужской голос. Ей показалось, что он успокаивает лошадей. Но голос становился все ближе, и Эва поняла, что мужчина что-то кричит ей. Решив не обращать на него внимания, она поехала дальше. Дорога была размыта, колеса велосипеда увязали в вырытых тяжелыми грузовиками колеях.

Мужчина догнал ее и схватил за велосипед. Понял, что она заблудилась и предложил показать дорогу на Ванадзор. Эва стала объяснять, что уже сориентировалась по огням города, видневшимся вдалеке. Однако её скудный армянский затруднял общение. По-русски парень не говорил.

Мужчина без лишних слов стащил ее с велосипеда. Эва попыталась вырваться, но он схватил ее сзади и больно сжал грудь. Повалил на землю и попытался поцеловать. Он пах лошадьми. На крики Эвы засмеялся и прохрипел, что тут никого нет, и ее не услышат. Вокруг, правда, были только недостроенные дома и яблоневый сад.

Обеими руками крепко схватив её за подмышки, мужчина поволок Эву к тому, что оказалось заброшенным домом. У входа в дом у него иссякли силы, и Эву пришлось отпустить.

«Я сопротивлялась, била его ногами, кричала, и он засунул ладонь мне в рот, чтобы заглушить крики. Ему удалось стащить с меня штаны. Он положил руку мне на горло и начал душить. Если до этого я была уверена, что я физически сильная и мне удастся вырваться, то теперь я почувствовала, что задыхаюсь, что он может убить меня, и никто не придет на помощь».

Мужчина всей тяжестью навалился на неё, стаскивая на ходу брюки. Высвободив руку, Эва схватила его за половой член и скрутила. От боли мужчина отпустил ее, и Эва вскочила на ноги. В ту же секунду он взял ее за голову и попытался опустить к своему члену.

«Его пенис бил по моему лицу, рту. Он говорил что-то вроде “Я знаю, ты этого хочешь”»

«Это было омерзительно. Я перестала чувствовать себя человеком».

Эва продолжала вырываться. Внезапно он бросил ее на землю, сказал, что больше не тронет и велел замолчать, так как они пойдут в деревню. Эва подумала, что лучше подчиниться, пока они не окажутся среди людей. По пути мужчина подобрал брошенный велосипед, взял ее за руку и как ни в чем не бывало начал расспрашивать Эву, как ее зовут, и что она делает в Армении. Внезапно ему вздумалось сделать с ней сэлфи. Для этого ему пришлось положить велосипед на землю и отпустить Эву, чтобы настроить телефон. Эва опять попыталась убежать. Он настиг ее — и зачем-то достал из кармана полиэтиленовые перчатки.

«Я подумала, что он собирается опять повалить меня на землю или даже убить и не хочет оставить отпечатков, не понимая, что их на мне уже множество. Но он снова взял мою руку и потащил за собой. Он играл со мной, как кошка играет с мышью».

После того, как вырвавшись от насильника в деревне, Эва потерпела поражение в попытке найти помощь в двух домах, она побежала дальше и снова наткнулась на него. Он злился, кричал и обозвал ее «сукой». Затем внезапно успокоился, пообещал, что на этот раз действительно вернет ей велосипед и позволит уехать, но… только за поцелуй. Пока Эва ошеломленно смотрела на него, он кому-то позвонил и попросил приехать. Они уже вышли на трассу. Эва решила, что не справившись сам, он зовет подмогу и ей любой ценой нужно от него вырваться. Она попыталась остановить проезжающие машины. Одна из них затормозила, и Эва попросила довезти ее до центра. Но когда парень подошел к машине, водитель воскликнул: «Армен, привет, как дела?». Они поговорили, и водитель уехал.

«Я прыгнула в следующую остановившуюся машину и закрылась изнутри. В эту минуту подъехала и машина с его друзьями. Один из них подошел к машине и стал уговаривать меня выйти, попутно объясняя водителю, что я в стрессе и сама не понимаю, что делаю. Водитель попросил меня выйти из машины. Я сказала, что они хотят обидеть меня, но он не хотел слушать».

Эва вышла из машины. Один из парней, правда, передал ей велосипед. Она поехала, сопровождаемая медленно едущей за ней машиной друзей Армена. Ближе к Ванадзору мужчины высунулись из окон, посвистели ей вслед и уехали.

Как тебе Армения?

Вернувшись домой, Эва обнаружила, что промокла насквозь. Оказалось, что все это время она не замечала, что хлестал ливень. Соседка по квартире была уверена, что Эва где-то спряталась от дождя и не беспокоилась по поводу ее долгого отсутствия. Эве не хотелось ни с кем говорить. Нужно было прийти в себя. Осмыслить, что кошмар был реальностью — и не исчезнет утром.

На следующий день со своим координатором по работе Эва поехала в гугаркскую полицию. В участок они приехали в полдень, а уехали в полночь. Последующие пять дней проходили в этом режиме. Эва была вынуждена повторять свою историю снова и снова.

Сначала рассказ выслушали полицейские, праздно курившие у входа в участок, затем сотрудник полиции внутри здания, затем следователь Лорийского региона, с которым Эва поехала на место происшествия. Она помнила и имя, и внешность мужчины. Под описание подходил 24-летний Армен Ф. Молодая жена, ребенок-грудничок. Его арестовали. На опознании насильник и жертва стояли в одной комнате лицом к лицу. На нем была та же одежда, что в предыдущий день.

В полиции в первый же день решили устроить очную встречу, чтобы каждая из сторон рассказала свою версию истории, объясняя это тем, что очень часто конфликтующие стороны решают проблему полюбовно и не приходится доводить дело до суда.

«Я была шокирована. О каком полюбовном соглашении могла идти речь? В моей стране показания жертвы насилия даются один раз и записываются, и жертва не встречается с насильником. Меня допрашивали несколько часов, я была измотана, у меня не было возможности даже поесть. Они согласились подождать до следующего дня. На второй день тоже допрашивали до ночи, а затем привели его».

Эва была вынуждена провести с насильником несколько часов в закрытой комнате и повторить историю теперь уже в его присутствии. Она рассказывала, переводчик, назначенный полицией, переводила, а следователь вручную записывал ее показания.

Затем Армен изложил свою версию происшедшего. Он встретил Эву, когда она села на землю, чтобы отдохнуть. Он опустился рядом, стал обнимать, целовать, все шло очень хорошо, но потом произошло что-то ему непонятное: податливая до этого Эва начала сопротивляться, ну, он и перестал. Происхождение ссадин и ушибов на теле Эвы он объяснил тем, что она ущипнула его, а у него сильная щекотка. Видимо, он стал вырываться, нечаянно задел ее, она упала на камень и поранилась.

Судя по многочисленным синякам Эвы на всем теле, она очень сильно упала, затем перекувыркнулась несколько раз на камнях.

«Самым абсурдным было то, что он не понимал, что сделал что-то плохое. Он и в полиции продолжал очень неадекватно себя вести. Когда я рассказала, что он позвонил кому-то, он начал орать, что это неправда, не понимая, что полицейские наверняка уже видели все поступающие и исходящие звонки в его телефоне. Когда я опознала его, он сказал, что ему и в голову бы не пришло изнасиловать меня, так как только ленивый не знает, что у половины Европы — СПИД».

Когда им предоставили возможность задавать друг другу вопросы, Армен поинтересовался: «Как тебе Армения?».

Девушка лежит на скале смотрит на солнце — Фото: личный архив

Почему ты смеялась

Судмедэксперт фиксировал ссадины и царапины на теле Эвы. В комнате сидели полицейские — все мужчины — и курили. Сквозь открытое окно доносились уличные звуки.

Судмедэксперт походя осматривал синяки, и не думая скрывать, что сильно сомневается, что происшедшее было против воли Эвы. Прочитав ее заявление, он спросил, откуда Эва знает Армена.

«Я ответила, что в тот день видела его впервые в жизни и надеюсь больше никогда не увидеть. Абсолютно проигнорировав мой ответ, он спросил: “А сколько вы уже встречаетесь?”»

После того, как Эва описала происшедшее несколько раз, полицейские очень серьезно спросили, уверена ли она, что он хотел её изнасиловать, а не, скажем, ограбить?

«Было такое впечатление, что они вовсе не слушали меня. Он не попытался отнять у меня рюкзак или залезть ко мне в карманы.

Его руки были у меня в трусах. Что он собирался украсть? Мою попу?

Против Армена возбудили уголовное дело. Эву заверили, что поскольку вначале отпирающийся преступник дал признательные показания, то судебный процесс ограничится одним-двумя заседаниями. Однако суд растянулся на месяцы.

Первые два слушания не состоялись из за того, что не явился новый переводчик Эвы. На третьем заседании не была готова защита подсудимого, так как он опять передумал и взял назад признательные показания. Затем защита и вовсе отказалась от него из за разногласий в оплате. На следующем заседании оказалось, что новый адвокат не успел ознакомиться с делом. Это было последнее заседание, на котором могла присутствовать Эва. Через несколько дней она уезжала в Чехию.

Защите выделили на подготовку два часа. Вернувшись в зал суда, адвокат заявил, что в деле упоминается о том, что Эва смеялась на первом слушании и поинтересовался, не означает ли это, что ей на самом деле было не так плохо, как она пытается показать?

«На первом слушании Армен вел себя очень агрессивно, перебивал меня и орал, чтобы ему дали рассказать первому. Чтобы я услышала со стороны, как было на самом деле и поняла, что я неправа. Я засмеялась. Это был первый судебный процесс в моей жизни, я была в стрессе, и мой смех был нервной реакцией на абсурдность его поведения и слов. Через пять минут я, давая показания, уже плакала».

Эву с самого начала изумляла бестактность, с которыми правоохранительная и судебная системы в Армении обращаются с жертвами сексуального насилия. На судебном заседании защита поинтересовалась, достаточно ли твердым был пенис подсудимого для проникновения во влагалище, чтобы можно было вменить ему попытку изнасилования.

«Я думаю, что тема изнасилования, как и все, что касается секса вообще, настолько табуирована, что армянские женщины очень неохотно обращаются в правоохранительные органы, и полицейские на самом деле просто не знают, как себя вести».

Защитница Эвы Инесса Петросян работает в Кризисном центре по вопросам сексуального насилия. Юридические и психологические услуги жертвам харассмента центр предоставляет бесплатно. На самом деле, говорит Инесса, в случаях сексуального насилия главной проблемой является то, что следственные органы первым делом пытаются повесить вину на жертву.

«В полиции начинают дотошно допрашивать жертву, почему села в машину, почему пошла туда, почему много смеялась, коротко оделась. Многие не выдерживают этого натиска и не пишут заявления. На Эву тоже собирали компромат, но Эве повезло в том, что она знала свои права и довела дело до суда».

По настоянию Эвы первые заседания проходили открыто. Через несколько заседаний судья, однако, принял решение о закрытости судебного процесса, чтобы не травмировать семью Армена. Его первый адвокат заявила, что суд не должен забывать о жене и малолетнем ребёнке обвиняемого. Семья не должна быть опозорена.

Подумай о семье

Об интересах семьи насильника — причем в ущерб интересам жертвы — пеклась и пресса. На следующий же день следствия в жёлтом онлайн-издании Shamshyan появилась заметка о происшествии, где указывалась детальная информация об Эве, включая полное имя, возраст, место работы и адрес проживания, а обвиняемый был упомянут, как Армен Ф.

Информация распространилась в другие издания и социальные сети. У статьи имелось более 10 000 просмотров, достаточно, чтобы сделать Эву звездой в таком маленьком городе, как Ванадзор.

«И мы, и полиция подписали бумагу о конфиденциальности информации. Утечка, естественно, могла произойти только из оттуда».

Результат не заставил себя ждать. Брат Армена начал преследовать Эву, через переводчика передал, чтобы она одумалась и взяла обратно заявление, намекнув, что конфликт можно решить мирным путем. Призвал подумать о маленьком ребенке Армена.

«Многие люди взывали к моей совести, мол, ребенок без отца вырастет. Почему-то никому не приходило в голову, что Армен должен был сам подумать о своем ребенке. Меня просили забрать заявление, рассказывали, что сидевших за изнасилование жестоко насилуют их же сокамерники. Самым абсурдным из всего, что я услышала, было: но ведь ничего на самом деле не произошло, у него не получилось!

Я знаю, что в Армении принято решать вопросы кулаками или подкупом, но для меня это не нормально. Мне было важно решить это дело через суд, чтобы донести и до других, подобных ему, что он совершил преступление и должен понести наказание. Его семья даже денег не могла предложить: они очень бедны, и просто решили играть на моих чувствах».

Эва не знала, какие последствия повлечет за собой ее отказ отозвать заявление и не чувствовала себя в безопасности в Ванадзоре. Поменять квартиру было бесполезно. Ванадзор — город маленький, достаточно было спросить про девушку со странными волосами. На судебные заседания Эва ехала уже из Еревана.

Пройти через страх

Большинство Эвиных друзей в Ванадзоре были мужчины.

«Девушек-друзей всегда было сложнее завести. С ними невозможно было встречаться, ходить куда-то после работы. Все спешили домой, потому что родители им не разрешали задержаться допоздна, и мне не советовали поздно возвращаться домой — опасно».

Но Эве не хотелось безропотно принимать негласные правила патриархального уклада: не хочешь, чтобы мужчина обидел тебя, не одевайся коротко, не пей алкоголь, не садись в его машину, даже если это такси, не гуляй в темноте.

«Я всегда любила гулять по темным, безлюдным улицам — наедине со своими мыслями, переживаниями прошедшего дня. Подчиняясь всем этим правилам неделания, ты как бы даешь мужчине право поступать с тобой плохо в случае их нарушения».

Иностранки провоцируют сами

Если у армянского общества и есть какое-то милосердие к местным женщинам, подвергшимся сексуальному насилию, то по отношению к иностранкам на первый план сразу выступает осуждение.

Когда жителей дома, которые отказали Эву в помощи, вызвали на допрос как свидетелей, они признались, что закрыли перед ней двери, потому что не поверили ей: «ведь всем известно, что в Армении “такого” не бывает, а если и бывает, то иностранки, как правило, сами и провоцируют».

Эва сталкивалась со стереотипом об иностранных женщинах на каждом шагу: когда в свободное от работы время стопила по Армении, когда пользовалась общественным транспортом, ходила по улице.

Прохожие отпускали ей вслед реплики, чаще по поводу ее волос. Парни в автобусе подходили и навязывали ей свой номер, предлагали проводить, недвусмысленно намекая на с их точки зрения единственное логическое завершение совместной прогулки.

Самые раскованные прямо спрашивали, не хочет ли она секса.

Обыденно, будто просили завернуть в магазине хлеба.

«Водитель попутки мог показать фотографии в телефоне: “Это моя жена, это мои дети — смотри, какие красавцы, а это… нравится?”. И тыкал мне в лицо фотографию своего пениса. Однажды меня в город подвозил один парень. Спросил, что я делаю в Ванадзоре. Я в свою очередь спросила его, зачем он едет в Ванадзор. Он ответил, что подвез меня, потому что ему нужен секс. Я была оскорблена и разъярена. Он очень удивился: “Но я заплачу тебе!”».

Когда Эва стала общаться на эту тему с другими иностранками, выяснилось, что случаи харассмента в отношении иностранных женщин отнюдь не редкость в армянских реалиях. Многие девушки жаловались на то, что мужчина их воспринимает не как личность, а как предмет, который при желании запросто можно получить.

«Многие мужчины изумлялись тому, что их предложения меня оскорбляют и объясняли мне, что чешка — это почти русская, а русским девушкам ничего не стоит, они готовы заниматься сексом 7 дней в неделю, 24 часа в сутки, со всяким, кто будет просто проходить мимо».

Еще один из распространенных мифов об иностранках — они хотят сломать жизнь «хорошему человеку» . Завлекают мужчин в свои коварные сети, чтобы затем подать на них в суд и заработать.

Эва считает, что армяне бережно лелеют миф про Армению, как про единственное нетронутое грязью, пошлостью и преступностью места на земле. Согласны приписать иностранкам развратное поведение, отсутствие ценностей, слишком большую свободу нравов, готовы всеми возможными способами отмести очевидные факты, лишь бы не отказываться от этого образа островка надёжности.

Получается, что в армянском мире изнасилование — не преступление, а наказание за недостойное поведение.

Девушка сидит посреди растений смотрит вверх — Фото: личный архив

Чтобы женщины не молчали

После возбуждения уголовного дела в отношении Армена Ф. в Ванадзоре нашлись женщины, которые уговаривали Эву забрать заявление и «не позориться».

Стыд, а также неверие в правоохранительные органы и судебную систему, неведение в отношении своих прав, страх вендетты со стороны родственников насильника, традиция решать дела мордобоем, боязнь осуждения общества — причины, по которым многие случаи изнасилований замалчиваются самими женщинами.

«Я не думаю, что моя история в одночасье поменяет менталитет армянских женщин. Но я решила рассказать о своем случае публично, чтобы воодушевить других женщин не молчать. Это важно — знать, что ты не одна. Что ты ни в чем не виновата и ничего не должна стыдиться, а должна пойти в полицию и добиться того, чтобы преступника наказали. Молчание жертвы и безнаказанность преступника приводят к новым и новым случаям насилия».

Процессуальное болото

По статье 139, ч. 1 преступнику за совершение насильственных действий грозит от 3 до 6 лет лишения свободы.

На последнем заседании, на котором присутствовала Эва, Армен «попытался» порезать себе вены. Его увели из здания суда, заседание перенесли.

На следующем заседании защита ходатайствовала об отпущении обвиняемого под залог. Родственники Армена внесли залог в 1 000 000 драм (135 000 руб), назначенный судом, и последующих слушаний он дожидался на свободе.

Ребёнку Армена около года. Однако под самую масштабную в Армении амнистию по уголовным делам, на которую надеялась его защита, Армен не попал.

На очередном заседании защита предъявила бумаги, в которых было указано, что по причине проблем со здоровьем неврологического характера Армена когда-то освободили из Армии. Суд назначил проведение судебно-психиатрической экспертизы, и процесс был продлён в очередной раз.

Эва стала восстанавливаться и двигаться по жизни дальше, но она по-прежнему ждёт, когда преступник будет справедливо наказан. Может быть, эта справедливость ещё более важна для Армении, чем для неё.

Обновление: вскоре после публикации статьи Армен Ф. был приговорён к трём годам тюремного заключения за попытку изнасилования.