Даже в наказании должна быть забота о человеке

Текст: Хасмик Хованнисян
Редактура: Фёдор Корниенко
Фотографии: Фёдор Корниенко

1 553

«Если мы против того, чтобы преступник за счёт общества получил образование и правильную реабилитацию, то он за наш счёт будет просто сидеть. Порой по нескольку раз. Мы всё равно заплатим эти деньги. Вопрос лишь в том, что мы получим на выходе».

25 минут чтения

Так говорит бывший пожизненный заключённый Ашот Манукян. 24 января 2020 он был освобождён прямо из зала Апелляционного уголовного суда и стал вторым пожизненным заключённым в истории Армении, который получил условно-досрочное освобождение не по состоянию здоровья, а благодаря положительному поведению в тюрьме на протяжении 24 лет.

Ещё будучи в тюрьме, Ашот поступил в вуз, и теперь учится на третьем курсе на кафедре психологии. Написал две книжки: первая — по-дружески обращённая к солдатам исповедь, вторая — сборник стихов, посвящённых апрельской войне.

Мы поговорили с Ашотом о том, насколько наша система наказания на самом деле способствует исправлению — и ставит ли она сейчас такую цель; почему важно человеческое отношение к человеку, совершившему преступление; как образование может способствовать сокращению статистики рецидива среди осуждённых, а также про сопровождение Службой пробации вышедшего на свободу заключённого и необходимость реформы пенитенциарной системы.

Статья была создана в партнёрстве и при поддержке Офиса Совета Европы в Армении.

Кто был слабее — шёл качаться

— Как ты относился к понятию «преступник», когда тебе было восемнадцать-двадцать лет?

— Я из варденисского села Акунк. У нас были районные авторитеты, и я был близок с криминальным кругом Вардениса. Кто-то из друзей постоянно выходил из тюрьмы, а кого-то забирали [туда]. А мой двоюродный дядя в полиции работал. Я был близок и с теми, и с другими. Мой адвокат спрашивал про меня и у криминальных элементов, и у надзирателей тюрьмы. И говорил: «Ашот, я в жизни не видел человека, как ты. И тут тебя любят, и там. Ты на чьей стороне вообще»? А я ответил: «Я — нейтральный, со всеми в ладах». [смеётся]

— А каким ты был, когда тебя призвали в армию? Какой у тебя характер был?

— Скверный. Хотя то, что я называю скверным… у большинства парней моего возраста был такой характер — вспыльчивый, задиристый. Среди моих друзей, наверно, 90% были такие. Это возраст такой переходный — время самореализации, подавления друг друга, достижения всего силовым путем, через драки. Общество присваивает тебе эту роль «нормального мужчины», и ты начинаешь её играть. Плохо сыграешь, хорошо — это уже от тебя зависит.

— Но в семнадцать лет ты не задумываешься, что это навязанная роль.

— Нет, у тебя и нет альтернативы. Например, по статистике в Армении 85% заключённых возвращаются обратно в тюрьму. Где-то 5-10%, может, и сознательно идут на преступление снова, но остальные, я уверен, — неосознанно. Они выходят из тюрьмы обиженными и озлобленными на общество. Условия содержания, отношение — всё говорит человеку: ты совершил преступление, ты — негодяй, и таким и останешься. Под натиском [общественного мнения] он принимает эту роль и вживается в неё.

То же самое в семнадцать-восемнадцать. Мы соответствовали представлениям общества о нас. Кто-то кого-то побил, силой выбил свою правду — он был молодец. Кто был слабее — шёл качаться.

— Ты хотел идти в армию?

— Я был подростком, когда в варденисском селе Памбак формировался остов [карабахского] освободительного движения. В десятом классе я часто пропускал уроки, даже экзамены пропустил. Встречался с Леонидом Азгалдяном, Монте, ездил в Карвачар, общался с парнями из отряда [Монте Мелконяна]. Меня, как и многих моих друзей, захватило движение, мы тоже рвались на фронт.

В армию очень хотел идти. У меня были варианты откосить, ну, как тогда делалось, дать взятку — были влиятельные родственники, возможность хотя бы в хорошую часть попасть в Ереване, но я это даже не рассматривал. Сказал — попаду куда попаду. Мои два младших брата тоже служили после меня. Родственники советовали родителям освободить их от армии, вывезти за границу, но родители не согласились.

— И ты куда попал?

— В городскую часть противовоздушной обороны в Артике. Девять месяцев служил там, потом в Матагисе был пять месяцев, в декабре перевели в Красносельск на два месяца, оттуда — опять в Артик. В общей сложности год и четыре месяца прослужил, когда произошёл тот случай.

Про причину, по которой он был приговорён к расстрелу, сменившемуся пожизненным заключением, Ашот говорит или «тот случай», или «моё преступление». Лицо сразу меняется — становится каким-то каменным. Я стараюсь не расспрашивать. Он и так всё подробно описал в своей книжке.

Зимой 1996 года рядовой Ашот Манукян навещал друга в своей бывшей воинской части, размещённой возле села Туфашен. Между ним и другом, который был должен ему деньги, разгорелся спор. В него вмешались два брата-близнеца, сослуживцы друга. Спор продолжился на следующее утро недалеко от участка «Пемзашен», на опорном пункте, где охранялись противовоздушные ракеты. Перерос в драку между Ашотом и тремя парнями. Ашот схватил хранившийся в помещении автомат АКМ и открыл огонь.

Тела трёх солдат были обнаружены лишь на следующий день. Самого Ашота через три дня обнаружили в Ереване. Он сознался в преступлении, а также показал место хранения трёх автоматов АКМ, закреплённых за убитыми солдатами. На охранном пункте отсутствовал дежурный офицер, а также четвёртый солдат, который тоже должен был нести службу в тот день.

— Как ты так спокойно перемещался из одной части в другую?

— Я предупредил заместителя командира батальона, что отлучусь на десять дней. Во время переклички он просто пропускал моё имя. Мой дядя был из воевавших [в Карабахе] парней, тогда военные большей частью из них состояли. Я служил в Красносельске, все командиры полка знали дядю, и у меня никогда не было проблем. Я тогда уезжал домой каждую пятницу и возвращался в понедельник. Мылся, гулял, приезжал обратно.

Но вот если бы дежурный офицер был на своём месте, преступления не случилось бы. Я не оправдываю себя ни в коем случае, да, я совершил преступление и должен был понести наказание, но у нас было пятнадцать, теперь осталось четырнадцать пожизненников [по военным преступлениям]. Если взять и изучить их личные дела, то во всех в той или иной степени будет фигурировать халатность офицера. Однако во всех случаях наказывали только солдат.

Офицеров если и наказывали за халатность при исполнении служебных обязанностей, то давали условно, или на какое-то время отстраняли от работы. Со мной сидел парень Закар. Сидел за то, что неделю держал в каптёрке и избивал сослуживца. Ему было девятнадцать лет, он был темпераментным драчуном. Да, виноват. Но где были офицеры? Никто не заметил, что солдат отсутствовал на перекличке целую неделю? Там нужно было сначала всех офицеров пересажать, потом Закара.

Сейчас с этим строго [в армии]. Если солдат не является на перекличку, тут же заявляют в военную полицию.

— А почему солдат, которого избивал Закар, не жаловался офицерам? Вопрос наивный, да?

— Солдаты не жалуются офицерам. Тут работает менталитет «хороший парень — не стукач». К тому же, нет чёткого механизма, по которому офицер действовал бы. Пошёл солдат, пожаловался на другого солдата. Того посадили на пять дней в гауптвахту, отсидел, вернулся. А тот, кто пожаловался, защищён? Нет. Пока тот наказание отбывает, его друзья могут довести этого [пожаловавшегося] до самоубийства. Или убить. Или он их. Уличная культура, просочившаяся и в армию, и страх — вот что удерживает солдат от жалоб.

— Это культура проникает и в тюрьму.

— Естественно.

Коллаж из 3 фото, чашка кофе, Ашот, руки с сигаретой

Вас всех грохнут

— Ты помнишь свой первый день в тюрьме?

— Очень хорошо. Меня сначала четыре-пять дней держали в военной полиции, потом пятнадцать суток в гарнизоне, и оттуда отвезли в [уголовно-исполнительное учреждение] «Нубарашен». Меня привели в место, называемое боксами, где оставляют на несколько часов. Там ничего нет, даже негде сесть. Сейчас в паре боксов прикрепили к стене один-два узких стальных листа. На стене маленькое оконце размером с кирпич. Я решил, что это и есть камера и с ужасом подумал, как я буду жить здесь? Потом меня увели, взяли отпечатки пальцев и повели в настоящую камеру.

Там стояли три железных кровати — такие, знаешь, рессоры, и на них тонкий матрас, который впивался в тело. Лучше было на полу спать. Ещё были вбитые в землю маленький железный столик и скамьи без спинки по обе стороны от стола, чтобы по два человека могло сидеть.

В «Нубарашене» — а все смертники содержались там — было пять камер для приговорённых к смерти. До 2000 года в каждой камере, бывало, сидело по шесть-семь человек, потом добавили ещё пять камер, и стало по три-четыре человека в каждой.

Сейчас в этих камерах пожизненников содержат — кровати поставили нормальные, туалет в камере теперь закрытый — в моё время был открытый. Окна побольше сделали. Тогда была такая узкая щель с четырьмя сетками и решётками, в которую можно было смотреть только вверх, на небо. Было приблизительно понятно, какое время суток. Свет на ночь не выключали специально. Такое психологическое давление. Ещё охранник ходил по коридору и заглядывал в дверной глазок каждые двадцать-тридцать минут. В последние годы, когда я уже начал изучать психологию и понял, как плохо постоянный свет действует на человека, тайком разбивал лампочку. Человек должен спать в темноте.

— В такой камере ты провёл семь лет. Каково это — семь лет каждый день знать, что сегодняшний день может быть последним?

— Это были нелёгкие и жестокие дни. Поговаривали, что существует негласный приказ [первого президента Армении] Левона-тер-Петросяна, чтобы смертная казнь не приводилась в исполнение, но когда надзиратели хотели психологически надавить или наказать за плохое поведение, говорили: «Со следующего месяца приказ перестанет действовать — и вас всех грохнут». И никто не знал, это правда или нет.

Когда надзиратели хотели психологически надавить или наказать за плохое поведение, говорили: «Со следующего месяца приказ перестанет действовать — и вас всех грохнут». И никто не знал, это правда или нет.

— Как вы общались с внешним миром и друг с другом?

— С внешним миром не разрешались никакие связи. Запрещались свидания, посылки из дома. Даже на прогулку не выводили. Заключённые переговаривались между камерами, но друг друга не видели. Только раз в шесть месяцев нас водили в баню — мыться. В баню спускали с пятого этажа на второй. И то больше для виду. «Они — отбросы общества, приговорены к смерти, им не то, что мыться, есть не нужно. Чем скорее подохнут, тем лучше» — таково было отношение надзирателей.

Нам в день давали восемь полуторалитровых бутылок воды на троих или четверых. В камере был кран, воду давали с 7 до 10 и с 18 до 21. Мы разламывали бритву, прикручивали к двум бритвенным лезвиям провода и мастерили кипятильник. Подогревали воду и так мылись.

Человек адаптируется к любым условиям. Вроде никакой надежды нет, только сидеть и ждать смерти, а нет — мыться всё равно важно.

Нам полагалась буханка хлеба на человека в день, пшёнка и квашеная капуста. Пшёнка и капуста изо дня в день составляли тюремную еду двадцать три года [моего заключения]. С прошлого года в двух-трёх [исправительных] учреждениях еда поменялась, теперь частная компания поставляет еду — такую же, как мы едим на воле. Приносят четыре вида блюд, выбираешь. Сотрудники тюрьмы говорили, что на этой еде, которая несравнимо лучше, чем прежняя, ещё сэкономили 200 000 драм в месяц. Представляешь, сколько воровали тогда?

Хлеб тогда был с твёрдой корочкой, а внутри — сырое тесто, такая жижа. Мы ели только корочку, мякиш невозможно было есть. Отрезать корочку и давать только мякиш было обычным наказанием разозлившегося на что-то тюремщика.

— Умер ли кто-то от одной этой еды?

— Где-то тридцать человек умерло за семь лет, если память мне не изменяет. От еды и побоев. Если приговор был смертная казнь, могли просто заходить [в камеру] и бить. Даже если человек ничего не сделал.

— Тебя били?

— Очень мало. Мне повезло. У меня и в правоохранительной, и в тюремной системе были родственники и друзья, которые не позволяли меня бить. А у тех, у кого не было таких знакомств, участь была плачевная. [Надзиратели] могли зайти в камеру, легонько ударить меня по плечу — типа, отойди — и начинали избивать других. И ничего не можешь сделать в защиту — тебе тоже достанется. Я пробовал вмешаться несколько раз, и мне тоже влетало.

— А когда умирали от побоев, что говорили родственникам?

— Разные заболевания. Не сразу же они умирали. У кого-то через два месяца после побоев проблемы с внутренними органами начинались.

— Как можно не свихнуться в таких условиях?

— Были люди, которые свихнулись. У нас и сейчас есть заключённые, которые в состоянии помешательства и находятся в тюрьме. Там получают психотропные лекарства. Держать их там, я считаю, бесчеловечно. Они должны быть в психиатрической клинике.

Придумал другую реальность

— Я прочитала в твоей книжке, что ты никогда не думал о самоубийстве. Я не поверила.

— Да, это не совсем правда. Пару раз очень серьёзно подумывал. Но до действий не доходило.

— Что тебя останавливало?

— Мысль о родителях, в первую очередь. Много думал, говорил с собой — неужели я настолько слаб, что не выдержу? Мне же столько всего нужно сделать. Думал о том, что мне нужно заслужить прощение пострадавшей стороны…

— … и самоубийство будет отнюдь не самым правильным способом?

— Да.

Родители убитых солдат простили Ашота и ходатайствовали об его условно-досрочном освобождении.

— Как тебе удалось получить прощение родителей солдат?

— На это потребовались годы. Я всё то время, что сидел, мечтал поговорить с ними. Позвонил, как только удалось заполучить телефон. Но не с ними сразу стал говорить, а с родственниками, соседями, с общими знакомыми. Мои родители встретились с ними. Мой адвокат к ним пошёл. И мать братьев-близнецов сказала ему:

«Как я не встретила своих сыновей из армии, так и мать Ашота не встретила своего. Но так как он ещё жив, я хочу, чтобы хоть она встретила своего сына».

— А были люди, которые сидели с тобой и совершили самоубийство?

— Да. Не из моей камеры, но из соседних пару случаев помню. Над унитазом решётка была такая на узкой дыре — оконце. Непонятно, почему поставили эту решётку, в него только рука и пролезет. Будто специально для повешения и сделали. Вот там и вешались.

— Четырёх мужчин сажают вместе в маленькую комнату на годы. Что они делают целый день?

— Основная масса лепила что-то из несъедобной части хлеба. Даже хачкары делали. Над одним хачкаром могли работать целый месяц, с утра до ночи, прорабатывая детали. Потом отдавали, скажем, сотруднику тюрьмы за пачку сигарет.

Я читал. Писал проекты, например, по развитию сельского хозяйства, скотоводства. 80% того, что писал, потом выбросил. Понимал, что глупость.

— Ты это писал, когда находился в камере, откуда тебя каждый день могли увести на смерть?

— Да. Наверно, придумывал себе другую реальность, чтобы как-то оторваться от той, что у меня была. Думаю, я тогда делал это на уровне подсознания. И только потом, когда начал изучать психологию, смог проанализировать — что и зачем я делал.

В первые семь лет я много читал. Книги меня спасли. Я с детства люблю читать. У дедушки была большая библиотека, и он давал мне книги читать оттуда.

Книги меня спасли.

В камере для смертников ничего не разрешалось, в том числе книги из дома. Надзиратель, бывало, приносил несколько книг из тюремной библиотеки — по своему желанию, не хочешь, не читай.

— А какие книги были в тюремной библиотеке?

— Несколько сотен старых советских книг — про отечественную войну, например, много книг было, ничего интересного. На армянском и русском. После «Красного креста» (сотрудникам «Красного креста» открыли вход в тюрьмы в конце 1990-ых — Калемон) появились на английском, в «Армавире» и на персидском есть книги, посольство послало.

Мне через некоторое время начали тайно передавать из дому. Были сотрудники, которые якобы приносили сами почитать и ночью передавали мне, а утром забирали. Бывало, что утром забывали забирать, и книги оставались.

Однажды дневные надзиратели обнаружили и стали пинками вышвыривать мои книги из камеры. Я очень хорошо помню это — было очень больно смотреть, как они пинали книги.

— Была книга, которая сильно впечатлила?

— «Золотой человек» (роман венгерского писателя Мора Йокаи — Калемон) очень впечатлил. Чудесная книга. Её я прочитал ещё в камере смертников, мне её дедушка послал. Очень сильно подействовал герой, его действия.

— К тюрьме можно привыкнуть?

— Человек адаптируется к любым условиям. Не думает о свободе — это нет, это будет сильным преувеличением. Но у человека есть очень сильная способность к самообману и умение приноровиться к любым условиям.

Именно поэтому после семи лет наказание бессмысленно. Потому что после семи лет человек ощущает себя полностью частью этой среды. Он изоляцию, тесноту уже не воспринимает как наказание, не чувствует боли от разлуки с родственниками. В чём тогда смысл наказания?

— То есть, через семь лет ты как бы притупляешься?

— Когда я освободился и на следующий день поехал в свою деревню, я пошёл на могилу к бабушке и дедушке. Мы были очень близки, особенно с дедушкой. Я был его первым и любимым внуком. Я, наверно, час сидел там и плакал от тоски. Просто задыхался. Ту же тоску я чувствовал первые семь лет. А остальные семнадцать лет я был каким-то… холодным. Будто ответственный за чувства орган не работал все те годы, а сейчас внезапно ожил.

Выпей борщевой воды, пройдёт

25 января 2001 года Армения стала полноправным членом Совета Европы и, в соответствии со статьёй №13 Заключения Парламентского собрания № 221 (2000), взяла на себя обязательство принять вторую (особую) часть Уголовного кодекса и тем самым фактически отменить смертную казнь. В 2003 году был принят новый Уголовный кодекс Армении, согласно которому смертная казнь была заменена пожизненным заключением.

Для Совета Европы отмена смертной казни — один из главных приоритетов. Организация в течение многих лет боролась за то, чтобы лишить её законной силы по всей Европе и сделать отказ от неё универсально признанной ценностью. В результате с 1997 года в государствах-членах Совета не было совершено ни одной казни.

Протокол № 6 к Европейской конвенции о правах человека отменяет смертную казнь в мирное время. Он вступил в силу 1 марта 1985 года. Протокол № 13, вступивший в силу в Армении 1 июля 2003 года, запрещает смертную казнь при любых обстоятельствах, в том числе за преступления, совершённые во время войны и надвигающейся угрозы войны.

— В 2003 году отменили смертную казнь, и тебя перевели в камеру для пожизненно заключённых. Условия стали получше?

— С 2003 года в камерах поставили деревянные кровати, разрешили шкафы. В «Армавире» до этого был шкаф, а в «Нубарашене» не было. Стояло что-то железное, что заключённые окрестили голубятней — состояло из нескольких маленьких клеток, куда можно было складывать тарелки.

Руки Ашота с сигаретой, чашка с армянским кофе на столе

«Армавир» более-менее меблирован, но там есть другие проблемы. Самая главная — вентиляция. Там её нет. Было окошко, но открывать его зимой было холодно. А летом была жара ужасная. В «Армавире» корпуса расположены друг напротив друга. Каждая камера как бы закрыта со всех сторон. В «Нубарашене» открывали глазок на двери, вместе с открытым окном хоть какой-нибудь поток воздуха создавался, а в «Армавире» и этого не было. Сейчас, по-моему, собираются решить этот вопрос.

Ещё в 2003, когда я перевёлся в камеру пожизненников, разрешили холодильник — мы там хранили еду, посланную из дома. Она была общая в «моих» камерах, все делились. На тюремной еде мы все рано или поздно заработали бы кучу болезней.

— Кстати, про болезни. Как обстояло и обстоит дело в системе тюремного здравоохранения? Как вас лечили?

— С 2003 года благодаря международным организациям — «Красный крест», «Совет Европы», «Защитник прав человека» — в системе появились улучшения. Заключённых стали перевозить для лечения в гражданские больницы.

В 2003-2004 гг. стоматологический кабинет довольно хорошо оборудовали, но сам стоматолог мне, если честно, не нравился. У меня был друг-дантист, если у меня были проблемы с зубами, я звонил ему, и он приезжал.

До этого у нас был медпункт, в котором разве что метадон раздавали в качестве лечения — тем, кто употреблял.

Если кому-то была нужна помощь врача, тот спрашивал — а за что сидит? Если ему «не нравилось» преступление, говорил: «Выпей борщевой воды, пройдёт». Борщом он называл квашеную капусту с плавающими в воде кусочками картошки и моркови, которую мы ели каждый день.

Пару раз было, что кому-то вырезали аппендицит. В обычной городской больнице делали операцию и сразу привозили обратно с ранами, которые воспалялись. Люди каким-то чудом выживали, видимо, инстинкт самосохранения был очень сильный.

Когда я был ещё в камере смертников, если зуб болел у кого-то и нужно было вырвать, несколько дней держали с опухшей щекой, чтобы ещё больше мучился, потом отводили в стоматологический кабинет, который больше напоминал камеру пыток со стоматологом-мясником, и зуб выдёргивали без анестезии.

— Были тогда юристы, которые вас навещали? Жаловались им или боялись?

— Допустим, мы бы пожаловались. Куда дошли бы наши жалобы? Кого мы интересовали? Это потом, уже с приходом в тюрьму международных организаций, ситуация улучшилось — разрешили письма передавать. Этим занимались работники «Красного креста». У них бланки специальные были, мы на них писали. Но такая цензура была вначале! Бывало, получал письмо из дома, а там часть вычеркнута, чтобы непонятен был смысл. Что такого могли родственники написать неположенного? Просто пакостили.

— У тебя открытый взгляд, литературная речь, куча планов — ты ломаешь бытующие в обществе стереотипы про человека, который 24 года провёл в закрытом мире со своими жёсткими правилами. Душевное здоровье и ясность ума, которые ты сохранил, — это только твоя заслуга или также системы, которая призвана исправлять?

— Я много работал над собой, чтобы не поддаваться таким искушениям, как наркотики, которых много в тюрьме, или игра на деньги. Также мне посчастливилось встретить таких людей… Я общался с Арменаком Мнджояном (осуждённым пожизненно по «Делу Дро», скончавшимся в больнице в 2019 г. — Калемон), светлая ему память, Арсеном Арцруни (осуждённым пожизненно по «Делу Дро»), — молодыми парнями, которые вдохновились мною, а я — ими.

А система… она всегда была разделена на две части — и по сей день. В тюрьме есть сотрудники — даже дипломированные психологи — которые считают, что человек может измениться, и те, которые считают, что не может, и не нужно работать с ним. И последних, к сожалению, большинство.

Были работники в тюрьме, которые мне помогали. Например, в 2009-2010 годах, когда нам разрешили подавать на удалённое высшее образование, меня спросили, куда я хочу поступить? Я хотел в Гладзорский университет на факультет управления и менеджмента, но математика у меня была слаба. Один из работников по социально-психологической линии стал заниматься со мной в свои рабочие часы и даже за счёт перерыва. Были другие такие работники — которые часами занимались со мной по непонятным мне предметам — и в «Нубарашене», и в «Армавире», и в «Севане», где я всего два месяца отсидел.

Но были и другие надзиратели. Например, когда мой друг Арсен Арцруни занимался со мной английским, и мы были в разных камерах, Арсен мне записывал задания, я их выполнял и отправлял обратно с помощью сотрудников. Им нужно было пронести листки всего двадцать метров, но листки постоянно «терялись». Им это не важно было. У них было такое коммунистическое мышление, что человек, совершивший преступление — негодяй вне зависимости от того, что он совершил.

На преступников они смотрели как на отбросы общества, которые не исправятся. Зачем ему развиваться, знания получать?

Умрёте — освободитесь

— И тем не менее, тебе удалось поступить в университет.

— В 2011 году я подал в «Гладзор». Но у меня там попросили взятку, и я отказался. Потом попытался [подать] в Ереванский университет имени Месропа Маштоца и ЕГУ, уже на факультет истории. Я очень любил историю и хорошо знал её.

В «Маштоце» честно сказали: «Прости, но мы не будем приходить в тюрьму, охоты нет». А в ректорате Ереванского государственного — по-моему, я с проректором говорил — мне сказали: «Парень, что ты несёшь? Ты хоть понимаешь, куда позвонил?». Я им ответил, что у меня есть конституционное право удалённо обучаться в любом ВУЗе — буду заниматься, писать рефераты, а они обязаны обеспечить мне условия, в частности, посылать преподавателей в тюрьму брать у меня экзамены. У нас уже был компьютер, но не было интернета.

Арсен уже учился на магистратуре в университете «Урарту». Ректор университета, профессор Седрака Седракян с готовностью согласился [принять меня]. Я уже на третьем курсе «Педагогики и психологии». Учусь платно. Теперь, когда вышел, перевёлся на стационарное. Когда я сидел, ещё один пожизненно заключённый подал бумаги в «Урарту», после моего освобождения — ещё трое.

— Когда ты получал образование, читал, ты думал о том, что когда-нибудь выйдешь? Готовил себя для жизни в «свободном мире»?

— Нет. Со мной сидели люди, которые получили пожизненно за одно убийство или даже соучастие. Я видел, что таких людей не освобождали и всегда думал, что меня и подавно не выпустят. Но что они останутся там, а я освобожусь, этого я не знал.

Я всегда думал, что образование мне нужно в тюрьме, потому что, когда ты образован, даже заявление простое пишешь грамотно.

Когда я был в «Севане», однажды произошёл такой случай. Кому-то сок привезли из дома, он положил за тумбочку и забыл. Надзиратели нашли, написали, что обнаружили «самодельную бражку», составили дело и парню грозил карцер на неделю. Расстроенный, рассказал мне, а я ему — иди, объясни надзирателю, что сок тебе передали из дома, а он забродил. Как ты мог это приготовить сам? Из чего?

Пошёл, сказал. Начальник смены говорит — это точно Ашот тебя научил (смеётся). Вот для чего нужны элементарные знания. А то заключённые не знают своих прав, повинуются из страха, а работникам тюрьмы нужно выслужиться перед начальством, что вот я работал, непорядок обнаружил.

А ведь каждое такое наказание на шесть месяцев отбрасывает назад возможность УДО.

— Насколько эффективна применяемая в тюрьме система наказаний и поощрений? За что у тебя были наказания?

— У меня было пять наказаний, с 2008-2014 гг. Все за телефоны. Они не разрешались, до сих пор не разрешаются, но их было больше даже, чем шоколада в тюрьме.

Это было время, когда я очень хотел поговорить с пострадавшей стороной, хотел получить их прощение.

Ещё хотел с родителями связь держать, после первого марта родителям пришлось покинуть Армению (в ночь с первого на второе марта 2008 года в результате столкновения между полицией и гражданами во главе с первым президентом Армении Левоном-тер-Петросяном, протестующими против фальсификации результатов президентских выборов, погибли десять человек, свыше двухсот были ранены — Калемон). Брат участвовал в демонстрациях, был ранен, его искали [правоохранительные органы], и родители вывезли его из страны.

С 2014 года очень старался, чтобы взысканий не было. Старался не держать у себя телефон. Я считаю очень важным узаконивание телефонов в тюрьме. Пусть заключённый платит, допустим, в месяц 5000 драм за обычный телефон, и 10 000 драм — за хороший телефон с интернетом. А суммы от этих телефонов можно было бы направить на образование заключённых.

— А за что ещё взыскания бывают?

— За драки, мат, нарушение порядка.

За мат сотрудники тоже получают взыскания и даже увольняются. Это от начальника тюрьмы зависит. Есть начальники — строгие, которые требуют, чтобы сотрудники относились к заключённым по предписанию закона. А есть такие, которые сами матерятся и подают дурной пример.

— А поощрения за что?

— У меня было два поощрения за примерное поведение и за участие в ремонтных работах камеры — покрасил стену. Но за последние годы прокуратура очень строго не позволяла поощрения. Моё поведение не изменилось, наоборот, я ещё издал книжку для армии, сборник стихов, посвящённых апрельской войне, поступил в университет, учусь на отлично. Университет ходатайствует о поощрении. Но не дают поощрения, говорят: недостаточно оснований.

У нас закон о поощрениях неточен. Например, в Италии — мы с Арсеном изучали — заключённый взял книгу из библиотеки, а когда возвращает, библиотекарь задаёт вопросы, чтобы понять, правда ли он прочёл книгу. Если да, то три дня снимается со срока. Поступил в университет — шесть месяцев снимается. Перешёл на второй курс — ещё три месяца. Закончил — ещё шесть месяцев.

А у нас только на бумаге пишут: «Получил поощрение», и всё. Единственная польза от этого поощрения — во время подачи на УДО отмечают, что они есть. По балльной системе тебе зачисляется пять баллов за два и больше поощрений. Хочешь два имей, хочешь — пять. По-моему, глупо.

— А почему поощрения не приветствовались прокуратурой?

— При подаче на УДО, бывает, наверно, один случай на сто, чтобы прокуратура не обжаловала решение. Если у заключённого есть поощрения, суд это принимает в расчёт, и прокуратуре труднее обжаловать. Наша прокуратура застряла на старых методах работы — она хочет только карать и всё. Сначала сама не позволяет поощрения, а потом говорит: никакого УДО, за три года, допустим, ни разу не поощрялся. Даже если человек приговорён на несколько лет, показывал хорошее поведение, прокуратура находит, что он должен до последнего дня нести своё наказание.

После двадцати лет заключения меня не представили к УДО, хотя по закону должны были, и я обжаловал это в суде. После заседания [на котором мне отказали] молодой прокурор подошёл ко мне: «Какое освобождение для пожизненника? Ваше освобождение — смерть. Умрёте — освободитесь».

Забота в наказании

— Встречал ли ты преступников, которых сам в душе «приговаривал» к смертной казни за их преступления?

— Такие случаи да, были. Но это был лишь миг, я не позволял ему длиться. Говорил себе: кто я такой, какое право я имею его судить?

Наверно, все мы озлобимся, если перед собой увидим человека, который тяжёлое преступление совершил. Но человек, представляющий государство, не имеет права озлобляться. У него есть чёткие функции. Он должен забыть о своих чувствах и исполнять свои обязанности.

Понятно, что совершивший преступление должен нести наказание. Но даже в наказании должна присутствовать забота к человеку. Изоляция от общества, от семьи, друзей — уже само по себе тяжело.

Если человек исправляется, совершает действия, за которые его нужно поощрить и прокуратура не делает этого, я считаю, что она совершает преступление, бессмысленно держа его в тюрьме за счёт общества.

Наша [тюремная] система, правда, не очень эффективна и требует реформ. Ладно, сажать за серьёзные преступления, изолировать от общества. Но у нас человек сидел за кражу шести шампуров. Которые он даже не украл, перелез спьяну через забор к соседу, взял с мангала шампуры, пожарил свои шашлыки и вернул на место.

Соседу — богатому человеку, он не нравился, потому что пил. Очень работящий был, делал могильные плиты, но пил. Вот сосед и не преминул воспользоваться подходящим случаем и обратился в полицию. Его осудили на шесть лет. За шесть шампуров, представляешь? Он до сих пор сидит.

Другой случай. Сидели шесть человек из Пакистана. Так как я знаю английский, я общался с ними. В Турции они сказали, что хотят попасть в Джермани (Германия — Калемон). У нашей границы. Курды там, видимо, поняли Эрмени, и показали на границу. Вот они перешли границу, и их поймали. Каждого осудили на три года за незаконное пересечение границы. Посчитай: на каждого тратится 180 000 драм в месяц, и умножь на три года. Миллионы. Почему не посадить их на самолёт и не отправить домой?

И я за двадцать четыре года многих таких видел, сидевших бессмысленные сроки за бессмысленные преступления, и всегда удивлялся: вот наше государство годами кормит их, столько денег тратится зря и столько жизней губится в таких условиях. А мы кормим их за счёт наших стариков, детей, солдат, на которых можно было бы потратить эти деньги.

— Что стало с пакистанцами?

— Отбыли свой срок, вышли. Двое из них бродили голодные по городу, дошли до Норкского массива, украли у двух девушек на улице телефоны и убежали. Их поймали, осудили на пять лет и вернули в тюрьму!

— Правда, абсурдно. Про содержание заключённых. Многие люди возмущаются, когда слышат, что за счёт их налогов нужно улучшать условия содержания заключённых. Или что к заключённым должно быть уважительное отношение. Почему общество должно быть заинтересовано в нормальных условиях и в заботливом отношении к заключённому?

— А что с ними делать? Сжечь их всех?

— Ну, обеспечить минимальные условия и всё.

— Однажды я отказался приехать на очередное судебное заседание из «Севана». На следующем заседании меня спросили, почему не явился, я сказал, что не хотел проходить через эти унизительные условия. Меня приводят на так называемый карантин перед судом в «Нубарашен» на семь-десять дней, без возможности мыться, без чистого постельного белья, в ужасно грязную комнату с вонючими матрасами, которые никогда не меняются, а сама комната никогда не чистится, и грязь на стенах вызывает тошноту. Условия настолько ужасные, что идёт такое важное для меня заседание, а я не хочу на него приходить.

Когда подавляешь человека — оставляешь его полуголодным, полуголым, даёшь самую плохую еду, человек бессознательно озлобляется. И по отношению к кому? Он, если выйдет из тюрьмы, не пойдёт же к премьер-министру в кабинет совершить кражу? Он пойдёт к простому гражданину и на нём выместит свою злость.

У нас в камерах где-то 3000 заключённых и нет такого, что все они родились преступниками. У нас по статистике 15% не совершают повторных преступлений. Если с людьми правильно работать, эта цифра возрастёт. Мы постоянно говорим о 85% рецидива, но не лучше ли сконцентрироваться на тех пятнадцати?

— А по твоему мнению, есть такие, которые рождаются преступниками?

— Изучая психологию, я не могу поверить в такое. Условия, обстоятельства — они решающие. Я тоже скоро буду работать, и из моих налогов деньги тоже пойдут туда [в тюрьму]. И я бы очень хотел, чтобы они потратились на образование. Довольно большая часть заключённых имеет образование шестого, седьмого классов и лопатой элементарно не может работать.

— Образовывая заключённых, общество как бы обеспечивает бо՛льшую вероятность своей безопасности на случай, если заключённый выйдет из тюрьмы?

— Да. Когда человек совершает преступление, система концентрируется на наказании, а не на выявлении причин, по которым он совершил преступление. Не задумывается, какую работу нужно проделать, чтобы вернуть его в социум, чтобы он своей работой вернул деньги, потраченные на него.

«Если мы против того, чтобы преступник за счёт общества получил образование и правильную реабилитацию, то он за наш счёт будет просто сидеть. Порой несколько раз. Мы всё равно заплатим эти деньги. Вопрос лишь в том, что мы получим на выходе».

Подход к каждому

— Физическое насилие, о котором ты говорил в начале разговора, всё ещё входит в список методов «исправления» в тюрьмах?

— Случаи физического насилия с 2004-2005 года довольно редки. Это тоже связано с визитами «Красного Креста», представителей «Совета Европы», «Офиса защитника прав человека».

Самое главное, что у заключённых в сознании что-то поменялось. Раньше, когда тюремщики избивали, у заключённого было мышление — «Ты мужик, должен терпеть молча». Оно поменялось на «Нет, я не скотина, чтобы меня били, а я б молча терпел». Люди начали жаловаться, требовать соблюдения своих прав, и тюремщики стали осторожнее.

— Как построена психологическая помощь в тюрьме? Сколько заключённых приходится на одного психолога?

— На одного психолога приходится 300-400 заключённых. Некоторые психологи мне откровенно говорили, что часто пишут заключение по фотографии, никогда не видев человека в лицо.

Но это не потому, что все плохие и им наплевать. В «Армавире», например, были хорошие психологи, в «Нубарашене» тоже были. Но они не успевали.

Психолог может принять двух-трёх людей в день, если больше — уже ему самому нужен психолог.

Нужно время, чтобы проанализировать беседу, понять, где проблема, элементарно отдохнуть от навалившегося на него негатива. Нужно обязательно усилить работу психологов в исправительных учреждениях, начиная с полицейского участка до Службы пробации. Ещё не думаю, что им хорошо платят. Надзиратель с дубинкой больше получает, чем психолог.

В настоящее время Совет Европы осуществляет проект «Улучшение здравоохранения и защиты прав человека в тюрьмах в Армении». Проект оказывает поддержку органам власти в реформировании нормативной и управленческой базы медицинского обслуживания заключённых в Армении в соответствии с международными стандартами.

Внимание уделяется следующим областям: право на медицинское обслуживание людей с проблемами психического здоровья в пенитенциарных учреждениях, превентивное здравоохранение, в частности, санитарные и гигиенические условия и механизм их контроля, лечение заразных заболеваний, стационарная медицинская помощь и услуги, тренинги для сотрудников Центра пенитенциарной медицины, повышение грамотности заключённых о профилактике и гигиене.

— А церковь?

— Роль церкви в тюрьмах довольно большая. Много людей живут именем Бога и молитвами. Священники навещают заключённых хотя бы раз в неделю. Беседуют с заключёнными и поодиночке, и группами. Священник говорит о Боге, рассказывает историю церкви, Христа.

Некоторым людям это помогает, но священники всё же не профессионалы, чтобы работать с личностью, внутренним миром человека. Во всём мире если у человека внутриличностные конфликты, он идёт к психологу, а не к священнику. Есть люди, у которых корень проблемы возник в детстве, в каком-то эпизоде, который он и не помнит, но хороший психолог помогает человеку обнаружить и заново пережить этот важный эпизод, и проблема решается.

— Чтобы помочь психологам в их работе, вы с другом хотите ввести в исправительную систему тест по оценке личности.

— Это известный тест MMPI (Миннесотский многоаспектный личностный опросник — одна из самых популярных психодиагностических методик, предназначенных для исследования индивидуальных особенностей и психических состояний личности — Калемон), который Арсен перевёл и с моей поддержкой адаптировал к нашему национальному менталитету. Мы сделали три экземпляра, — в основном на деньги семьи Арсена. Каждый экземпляр обошёлся где-то в сто долларов, включая услуги корректора, печать.

Тестирование заключённого по этой методике может довольно достоверно показать психологу, над какими проблемами нужно работать. Один заключённый может быть агрессивным, другой — асоциальным, третий — склонным к преступности. Или, например, случилась трагическая авария, было совершено убийство по неосторожности — человек тогда сам нуждается в сочувствии. К каждому нужен индивидуальный подход.

— Допустим, применение теста в тюрьме будет одобрено министерством юстиции. Но есть ли у нас специалисты, которые смогут с ним работать?

— Ректор университета «Урарту» господин Седракян готов предоставить помещение для создания кафедры исправительной психологии (область юридической психологии, изучающая условия и особенности исправления и перевоспитания правонарушителей — Калемон), где студенты в числе прочего будут обучаться работе с тестами.

Господин Седракян написал ходатайственное письмо в тюрьму и министерство юстиции с просьбой перевести Арсена в полуоткрытый режим, чтобы он руководил кафедрой. Арсен уже докторскую защитил, печатается в психологических журналах.

Мы с Арсеном сами провели тест с 180 заключёнными. Многие даже не могли прочитать тест нормально. Читать все умели, но некоторые из-за недостатка образования не понимали смысл, и я или Арсен объясняли.

— Как ты относишься к разным кружкам, которые создаются в тюрьме? Обучаются ли заключённые чему-то, что помимо психологической реабилитации может пригодиться им в качестве средства заработка и в тюрьме, и когда выйдут? Я видела в Службе пробации керамические изделия. Ещё на Вернисаже был магазин, где продавались всякие штуки, сделанные заключёнными.

— Эти кружки — программа ресоциализации. Она не приносит денег. Да, раз в год проводится выставка-продажа, и если что-то продастся с этой выставки, то какие-то деньги будут. Я тоже был на одной из них во время презентации своей книги. Там присутствовали тридцать-сорок заключённых, но продалось изделий где-то на 7 000 драм.

Спорю, если человек выйдет из тюрьмы, он к глине и не притронется. И потом в этих кружках не так учат, чтобы получилось качественно. Я бы сто драм не дал за эти работы.

Заключённые обычно ходят в такие кружки, только чтобы набирать баллы для УДО. Лучше эти деньги [которые тратятся на кружки] потратить на реальное образование. Но именно на это не хотят тратить ни деньги, ни время.

Вот Арсен в «Нубарашене» более трёх месяцев занимался с заключёнными английским. Выделили комнату — со стульями, столами, классной доской, двенадцать заключённых захотели участвовать два раза в неделю. Арсен сам доставал книги. Проводил уроки, экзамены брал.

И вдруг из Управления пришло постановление запретить эти уроки, так как у Арсена нет соответствующего образования педагога! Он из Бейрута, бегло говорит на французском, английском, арабском и армянском. На английском — лучше многих педагогов с дипломом. А у него были ученики, которые до него занимались английским в тюремном кружке и даже алфавита толком не знали.

— Что стало с учениками?

— Арсен продолжал учить удалённо. Работники разносили бумаги с заданиями и домашками, но очень скоро остался я один. Всем надоело дистанционное обучение, особенно, когда работники намеренно или по беспечности теряли листы.

В 2006-2007 году Арсен поговорил со своим братом, чтобы тот профинансировал ремонт пяти пустых комнат на шестом этаже «Нубарашена», которые находились впритык к прогулочному дворику. Брат Арсена должен был привезти несколько деревообрабатывающих станков — были заключённые, которые умели работать с деревом и других могли научить.

Арсен даже написал программу, брат сказал, что готовую продукцию будет экспортировать в Европу на продажу. По этой программе около ста заключённых были бы обеспечены работой. Маленькие скульптуры из дерева они могли бы делать даже у себя в камерах. Могли бы совместно работать над скульптурами, это была бы реальная специальность и выйдя, они смогли бы работать в мастерских.

Все обрадовались. Из Тюремного управления сказали — нет.

Надзиратели должны были утром в полдесятого заключённых поднять наверх, в пять-шесть вечера увести обратно. Думаю, отказались, чтобы не было этого движения. Получается, что сотрудникам лень работать, чтобы у заключённых была занятость.

Порой в тюрьме не хватало работников, чтобы нам обеспечить прогулку. И людей просто не выводили. Вот так это решалось.

Свобода без документов

— Ты отсидел свой срок или вышел по УДО. Что тебя ждёт?

— Я об этом говорил недавно в отделении полиции. Позвонил участковый, вызвал уже в четвёртый раз. Я его спросил — и как мне добираться, если паспорт пока не выдали, я не работаю, мне, что, пешком пройти десять километров?

Слава Богу, мне родители и братья помогают, пока я не устроюсь на работу. Но есть люди, которые выходят, а у них ничего нет. Они не то, что не могут адаптироваться, им этой возможности не дают.

Паспорт мне выдали через полтора месяца. Бумажная волокита. Другим могут выдать ещё позже. Вот я вышел — ни работы, ни бумаг, ни денег. Допустим, ещё семья от меня отвернулась. Какие у меня варианты существования?

— Милостыню просить, что-нибудь украсть и продать, в мусорках копаться. Во всех трёх вариантах в глазах социума ты не исправился.

— Вот. Итак, человек выходит на свободу и не может интегрироваться в общество. От того и 85%. Что делает он? Опять совершает преступление и возвращается в тюрьму. Я, когда сидел, злился на возвращавшихся — вы что, сдурели? Говорили — выйдешь, увидишь. Вышел, увидел.

Я бы хотел предложить Службе пробации, чтобы заключённому, который освобождается по УДО и находится в пробационном периоде, на два-три месяца выдавались деньги из бюджета, как если бы он продолжал отбывать срок. Пока не получит паспорт, не найдёт работу. Без паспорта даже дворником устроиться нельзя.

На данный момент Совет Европы реализует проект «Поддержка расширения Службы пробации в Армении». Цель проекта — оказать помощь органам власти в поддержке концепта пробации на практике, тем самым содействуя повышению уровня общественной безопасности и справедливому правосудию.

— Ты — первый освободившийся пожизненно-заключённый, который будет находиться под наблюдением Службы пробации. Служба пробации начинает работу ещё в тюрьме, так? Из Пробации тебе выдали положительное заключение, в отличии от тюрьмы. Как проводилась их работа?

— За 80 дней до подачи на УДО у Службы пробации есть время, чтобы несколько раз встретиться с заключённым, с его семьёй и друзьями.

Ко мне они приходили два раза, задавали вопросы — чем буду заниматься, когда выйду, как отношусь к своему преступлению. Они оценивали моё поведение, поощрения, взыскания, отношения с персоналом.

А тюрьма тоже дала положительную характеристику, когда отправляла бумаги в Службу [исполнения наказаний]. Но в Службе посчитали, что статья тяжёлая и есть риск повторного преступления. Я думаю, они скорее свою «неработу» оценивали, чем вероятность рецидива. То есть не были уверены, что проделали со мной достаточную работу, чтобы я исправился.

До прошлого года тема освобождения по УДО вообще была табуирована. В прошлые разы, когда подавал [на УДО] и прокурор, и судья ясно говорили: есть приказ сверху, что пожизненников не выпускаем. Должен быть приказ из аппарата президента. Я говорил — я не настолько важный, чтобы за меня замолвили словечко в аппарате президента, но есть же закон. А они — закон законом, а верх верхом. Но в 2018 у нас произошла революция, в 2019 году сменилось начальство Службы пробации, и на этот раз они всё сделали по закону.

— Что ты собираешься делать?

— Закончить учёбу, устроиться на работу, продвигать использование теста в исправительных учреждениях, участвовать в открытии кафедры [исправительной психологии]. Ещё хочу ездить по воинским частям, делиться с солдатами своей историей, рассказывать, к чему может привести, например, глупая ссора, и всеми силами способствовать предотвращению в армии преступлений среди своих. Уже в одну воинскую часть поехал, выступление ещё в одной перенесли из-за пандемии, но надеюсь, что продолжу, когда снимут ограничения.

Статья была создана в партнёрстве и при поддержке Офиса Совета Европы в Армении.

Станьте Патроном

Мы создаём сообщество неравнодушных, свободных и непредвзятых людей. Если вы хотите поддержать нашу работу по разбору глубоких социальных проблем при помощи личных историй простых людей, самый лучший способ это сделать — стать нашим Патроном.

Текст закончен, история продолжается

Наша миссия — способствовать изменениям в обществе, ломая табу и свободно обсуждая такие важные темы, как насилие, бедность, дискриминация, родительская и врачебная этика — и так далее.

Рассказанные здесь истории всегда будут оставаться честными и непредвзятыми — в том числе благодаря нашим Патронам. Вы тоже можете присоединиться, нажав на кнопку и выбрав размер поддержки.

Каждая подписка, начиная от 2 долларов ежемесячно, поможет авторам создавать новые материалы. Спасибо!