Я рассказываю Киме, что мечтаю познакомиться с ней уже два года — с того дня, когда впервые увидела её пронзительные глаза. В разных постах в соцсетях режиссёра Анжелы Франгян и продюссера Соны Маргарян. В видеоклипе рэпера Лёки, дважды потерявшего дом в первой и последней арцахских войнах.
— А, они мои друзья! — Радостно восклицает Кима. — Лёка, да, снял меня в своём клипе «Я ещё есть». Ну вот, я ещё есть. Мне 91 год, и я ещё жива. Мои подруги все почему-то померли, а мне не до этого, у меня внучка скоро должна родить, правнучка у меня будет!
Нарисованная на кружке белая собака обнимает красного кота. У кружки чайный налёт и отколовшийся край.
— Эту чашку давно пора разбить, — говорит Кима. — Но рука не поднимается. Ведь на ней записные враги выбрали дружить.
— Решено, — поднимает вверх указательный палец, — пить из неё я не буду, не люблю сломанные вещи, но чай в ней заваривать — буду.
***
Кима сидит на неубранной ещё постели. Через час она пойдёт на завтрак, а работники дома престарелых аккуратно застелят постель и приберут комнату. Многие постояльцы убираются сами, но Киме полагается по возрасту.
На подоконнике стоят цветы в горшках. Кима ухаживает за ними, потому-что «всюду, где можешь, нужно создавать красоту». Этот, — показывает Кима на правый горшок; взмах руки выходит как касание невидимого смычка к скрипичным струнам, — скоро зацветёт красными цветами.
Кима — худощавая, сереброволосая, в джинсах и синей рубашке мужского покроя. Залитая солнечным светом комната, лаконичная красная мебель, — кажется, будуар знатной дамы. По четвергам — литературные кружки и музицирование. Высший свет почитает за честь оказаться в списке гостей.
— Ко мне позавчера приходили мои ученики из Шуши, мои золотые мальчики, — говорит Кима. — Я их так называю, потому что они на музыкальном конкурсе взяли золото. Двое военные, другой архитектор, третий в консерватории учится. Хорошие ребята. У меня телевизор не работает, что-то там нужно установить — они сказали, что на днях придут, сделают.
— Но я, — тонкие пальцы снова взлетают вверх, — сказала им не беспокоиться, работники [дома для престарелых] этим займутся.
— Ко мне тут очень хорошо относятся, директор — хороший человек, и персонал подобрал приличный. У меня отдельная ванная, кормят тут неплохо, вот все потолстели. Мне это безразлично, я мало ем. У меня даже прозвище такое: «Мало-мало».
Дом престарелых рассчитан на 20-30 человек, но живёт в нём 129 — переселенцы из городов и деревень, отошедших после войны 2020 Азербайджану.
— Столько деревенских переселили сюда, совершенно непонятно, о чём с ними говорить, — разводит руками Кима. — Говорят, переселенцам будут давать квартиру. Многие приехали сюда под этим соусом, а мне всё равно — дадут, не дадут. Даже если дадут, моим это уже не будет. Мой дом остался в Шуши.
***
У Кимы три сына. Старший живёт в Украине, «в той части, которую ещё не так бомбят», младший — в Ереване.
— А средний, мой Горик, — Кима умолкает, опускает глаза на сложенные руки, затем, слегка сжав пальцы, продолжает, — он был особенный. Мы друг друга с полуслова понимали.
Когда началась война, рассказывает Кима, Гор оставил матери записку со словами «Я уехал» и пошёл добровольцем в разведку.
«Когда началась первая карабахская», — уточняю я мысленно и съёживаюсь: мы как-то легко, без запинки стали произносить — первая, вторая, апрельская… Кима же не уточняет: все они — одна нескончаемая война.
Кима поехала за сыном. Обосновалась в Степанакерте. Выходила сына все три раза, когда он получил ранение — однажды в руку, которую чуть не ампутировали. Когда наши взяли Шуши — сын был в числе освободивших город, — говорит Кима, она предложила ему продать квартиру в центре Еревана и переехать в Шуши. Оттуда её предки по материнской линии.
— Я купила шикарную четырёхкомнатную квартиру на четвёртом этаже, у леса. У меня ученики по всему Карабаху были, я зарабатывала, мы хорошо зажили…
17 апреля 1992, говорит Кима, был последний бой Гора. Его ранило в шею. «Будто меня подняли и со всего маха ударили об землю», — так описывал свои ощущения сын.
Годы спустя ранение дало о себе знать. Появились жуткие боли, начал меняться голос. Кима долго уговаривала сына поехать в больницу на обследование.
Врач в Ереване прямо сказал ей: «Рак, четвёртая стадия. Месяц жизни».
— Они хотели оставить его в больнице, но я привезла его в Шуши. Он прожил месяц и ещё год. Боли как-то облегчал морфий. У него девушка была, приехала к нему из Ялты. Хотела от него ребёнка. Но он сказал: «Я своего ребёнка сам должен вырасти» и отправил её обратно. Знал, что не успеет.
— Никогда не жаловался — волевой был, весь в меня. Я сидела возле него и держала его за руку. В последние свои минуты сказал: «Мама, уйди из комнаты». И я ушла.
Ему 55 лет было. Я похоронила его в Шуши. Всем запретила плакать. В жизни он был спокойный и умный, мы должны были правильно похоронить его.
Помолчав, Кима добавляет:
— Они [азербайджанцы] сломали памятник на его могиле. Я просила ребят горсть земли привезти с могилы, похоронить в Ереване, рядом с отцом, но не получилось.
***
Во время войны Кима выехала из Шуши одной из последних.
— Я вообще не собиралась уезжать. У меня с собой был нож сына, и если бы турки пришли, я бы перерезала себе вены. Что такое смерть? Всего лишь мгновение.
Помолчав, Кима вспоминает, как навещала могилу сына в один из последних дней войны — не подозревая, что больше не увидит её.
— Ко мне подошли наши военные — усталые бородатые мужики, и сказали, что мне лучше уйти. Тогда я сразу поняла, в чём дело. У меня подкосились ноги. Ребята меня подхватили, кто-то сказал принести коробку — там большая коробка лежала. Меня посадили в эту коробку — благо, я маленькая, поместилась — и стали тащить с кладбища вниз по горке.
Внизу пошептались и оставили меня. Я перевернулась на живот и поползла. Скомандовала себе: «Кима, поднимайся. А если азеры придут [прямо сейчас]?». Это меня подстегнуло. Потом меня сунули в машину и отвезли к автобусу с каринтакцами. Меня посадили в автобус, и мы поехали в Ереван. С Каринтака уже поднимались азербайджанцы.
***
На прикроватной тумбочке лежат сокровища Кимы. На фотографии мужчина слегка обнимает за плечи молодого парня.
— Это мой младший сын. А этот мальчик — сын его друга, он герой, в Джабраиле погиб. Адам его зовут.
2000, 2001, 2002… всплывают в голове цифры на надгробиях.
— А этого мышонка я на улице нашла и взяла к себе. Что он один будет на улице делать? Пусть у меня поживёт.
Позади мышонка и верблюда, привезённого Киме внучкой из Египта, устроилась пятидесятилетняя коробка-шкатулка с колодой карт. Иногда балуюсь, смеётся Кима.
Ещё она спускается в сад, когда мужчины садятся за нарды, и присоединяется к ним. В жаркую погоду Кима выходит исключительно в белом, «вот даже панамка у меня белая». В нарды она играет хорошо, и часто выигрывает. За спиной жильцы дома шушукаются: «Всё с мужчинами общается».
— Я же говорю — необразованные, из деревень, что с них взять? — пожимает плечами Кима. — Судачат больше женщины. Мужчины выстраиваются передо мной, как оловянные солдатики. Я им сразу сказала: я, конечно, интеллигентный человек, но если надо будет, могу и пощёчину дать.
— Я говорю [жильцам], что тут — Палата номер 6, но никто не понимает, что я имею в виду, не читающие тут люди, — смеётся она.
***
Кима берёт с тумбочки сборник стихов армянской поэтессы Сильвы Капутикян в переводе Окуджавы и Мандельштама. Его подарили работники дома престарелых.
Капутикян слишком зациклена на своей драматичной любви, считает Кима, но пишет весьма неплохие стихи.
— Вот, послушай один из моих любимых, — предлагает она:
В чужом краю, в полях чужой земли
Без имени пропал он, без могилы,
Хотя б домой рубаху привезли,
Чтоб мать слезами кровь на ней отмыла…
Но памятник-родник стоит в селе,
В тени орешины зеленокудрой.
Немало их на каменной земле —
С войны у нас такой обычай мудрый.
Есть где поплакать матери седой.
Она сюда приходит утром рано,
Мешает слёзы с льющейся водой,
Ласкает камень алый, словно раны.
Так каждый день встречаются они —
Сын с матерью, друг друга утешая.
Бежит вода — бегут за днями дни,
Безвыходное горе облегчая.
Кима всматривается в строки, слегка прищурив глаза, но читает без очков.
***
Люди часто недоумевают, почему Кима не переезжает к сыну в Ереван.
— А я не хочу. Я собираюсь тут справить своё столетие. Приглашаю тебя, балик джан.
Я не могу уехать отсюда, потому что душа Гора здесь, я чувствую. Горик приходит ко мне во сне, неизменно спрашивает, как у меня дела и всегда говорит: «Мама, всё будет хорошо, всё ещё будет хорошо». И исчезает.
Но однажды, два года назад сон был другой. Горик выходил из пещеры, ведя за собой лошадь. Я зову его, а он мне — мама, я не могу прийти, я лошадь держу. Я его спрашиваю — а почему ты в пещере живёшь? А он отвечает — лошадь так хочет.
На следующий день началась война.
***
Примерно раз в месяц Кима едет в Ереван — проведать сына и внучку. Когда автобус проезжает мимо Шуши, Кима просит водителя Мхера замедлиться. Приподнимается и тихо говорит: «Здравствуй».
***
Кима перескакивает с темы на тему. Путает даты, но помнит имена своих самых первых педагогов по скрипке, соседей, важных людей своего детства. Например, еврейку Розу Львовну, приятельницу матери, которая преподавала немецкий в мединституте. Мама Кимы тоже заканчивала медицинский, но муж не позволял ей работать — «очень уж она была красивая, ревновал её».
Именно Роза Львовна разглядела в живой девочке способности и уговорила родителей отдать её в музыкальную школу.
— Я помню, что пела перед комиссией: «Мы едем, едем, едем в далёкие края…». Комиссия постановила: «Девочка скрипичная». Я заупрямилась: я не хотела на скрипку, я хотела играть на пианино.
Они возразили: у вас даже пианино нет. Мы, правда, не могли позволить себе пианино. Нас было пятеро девочек — я самая младшая, — и отец еле успевал в военные-то годы (великой отечественной, продолжаю вести хронологию я. Сколько же войн было в её жизни). А я нарисовала на большом листе бумаги клавиши и говорила: есть у нас пианино, я так буду учиться!
В конце концов уговорили меня на скрипку. Я ходила в музыкальную школу при консерватории, которая тогда только открылась. В семь утра приходили уборщицы. Я проскальзывала с ними в школу и занималась на пианино, пока никого не было. Так несколько лет, пока папа не смог купить мне инструмент.
***
Кима вспоминает своих учителей по скрипке и своё сценическое «причастие».
— Моего первого учителя по скрипке забрали на войну. Был 1941 год. Еврейский мальчик был, Гордон его фамилия была — и учил, и сам учился на последнем курсе в Консерватории. Второй, Атик Саакович, вернулся с ранениями и не мог преподавать дальше. Третий — Хорозян, первая скрипка оперы был. Джаник мой. Умер в годы войны, от воспаления лёгких. Мой папа долго корил себя, что не знал о его болезни.
Хорозян говорил со мной о Паганини. Подарил мне фотографию великого композитора. И сделал умную вещь — послал меня на концерт, хотя я сравнительно недавно начала заниматься.
Мне было 10 лет, мы приготовили программу. И вот я на сцене. В старой одежде, заштопанных носках — я донашивала одежду за сёстрами, но позже научилась перешивать её так, что никто не догадывался, что она старая. Аккомпанировала мне женщина по имени Ашхен. Сидят профессора, смотрят на меня. Я важно киваю Ашхенчик — можно начинать. Без смущения сыграла, поклонилась и ушла. Все засмеялись — это девочка далеко пойдёт.
Так я познала вкус сцены, и он мне понравился. Я полюбила скрипку. Я каждую из четырёх струн по своему обозначала, разговаривала с ней. И скрипка разговаривала со мной.
Когда я поступила в консерваторию, у меня ещё школьная скрипка была, которую давно нужно было поменять. Я училась на отлично и получала стипендию на 25% больше, чем остальные. Я случайно познакомилась с человеком, который привёз скрипку из Ленинграда. Замечательную скрипку. Я договорилась с ним постепенно расплатиться со своей стипендии и купила у него инструмент.
Эта скрипка была со мной все эти годы. После войны (последней, опять машинально отмечаю я) я подарила её музыкальному училищу Степанакерта — в благодарность. Когда-то, когда я только переехала сюда, они выделили мне часы, дали учеников, чтобы я могла зарабатывать на жизнь.
Порой я сильно скучаю по моей скрипочке. Так, что хочется потребовать её обратно. Но быстро проходит, пусть играют на здоровье.
***
Со своим мужем Кима встретилась в каком-то смысле тоже благодаря скрипке. Перебирая серебряные кольца — одно ей подарил муж ещё до свадьбы, другое она заказала Гору в Степанакерте, — Кима рассказывает:
— Я познакомилась со своим мужем в грузовике. Умер один из моих любимых преподавателей училища. И мы учениками собрались и поехали на похороны. Обратно зачем-то ехали на грузовой машине.
На дороге борт грузовика сломался, и мы вылетели. Я потеряла сознание, приехала Скорая. На вступительные экзамены в Консерваторию пошла вся забинтованная.
Спартак, парень, который сидел рядом с водителем в грузовике, начал приходить за мной в Консерваторию. Обзавёлся там друзьями, всё узнавал про меня. А я была надменная и воротила от него нос, потому что он был на три года старше и без высшего образования.
Потом его забрали в армию, в украинский город Мукачёво. А его друзья «приглядывали» за мной.
Когда вернулся, встретились. Я его так строго спросила — почему нигде не учишься? А он мне — мама работает уборщицей, папы нет, а у сестры туберкулёз. Мне нужно работать, чтобы лекарства ей оплачивать.
Знаешь, балик джан, это признание меня и сломило. Да и красивый очень парень был, к чему лукавить?
***
Кима была счастлива в замужестве. Муж— дальнобойщик обожал её, выбирал самые дальние рейсы, за которые хорошо платили, чтобы жена ни в чём не нуждалась.
— Он мне сказал: будешь рожать до тех пор, пока не получится девочка. Я испугалась — не могу же я бесконечно рожать? Муж пожалел меня и решил — ладно, родишь десятерых и хватит. Если и десятый окажется мальчиком, возьмём девочку из приюта.
У нас было три сына, и я была беременна четвёртым ребёнком, когда моего мужа убили. Какой-то наркоман, из зависти. Его приговорили сначала к расстрелу, потом родственники подсуетились и наказание изменили на десять лет тюрьмы.
Я не знаю, какого пола был мой ребёнок. У меня случился выкидыш, и я потеряла его.
***
— Давай я тебе прочитаю другое любимое из Капутикян, — предлагает Кима.
И день и ночь — свежа, легка —
Бежит вода из родника.
Пойдут ли пахари в поля —
Напьются, жажду утоля.
Горянка по воду пойдёт —
На парня глазом поведёт.
В тени орешины с утра
Шумит босая детвора,
Ребята бегают гурьбой,
Друг друга брызгают водой.
Течёт вода и лепет свой
Вплетает в жизни шум живой.
В ней павших воинов сердца,
И ей, как жизни, нет конца…
***
В доме престарелых Кима пристрастилась к вязанию. Вяжет пледы на стулья. «Вот сыну связала. Когда поеду в Ереван, передам, пусть на сиденье машины положит, себе под попу».
Она примеряет ободок, тоже ею связанный. Склоняет голову набок, кокетливо улыбается:
— Смешная я женщина, да?
У Кимы сто мимик в минуту.
***
— Я не могу без книг, — говорит Кима. — Работники отовсюду достают мне книги. Недавно принесли мне мою самую любимую. Ты, балик джан, молодая, может, не знаешь её. «Овод» называется.
Я вскакиваю с места. Это же моя главная книга вот уже 30 лет! И я точно такими же словами рассказываю про неё другим — «Ты, наверно, не знаешь, эту книгу»… И действительно, мало кто её знает, особенно из моего поколения и после.
У Кимы глаза блестят так же, как у меня. Мы наперебой, дополняя друг друга, начинаем обсуждать книгу, которую знаем наизусть.
— И я всегда плачу, когда Овод с Монтанелли…
— Видятся в последний раз.
— Сто раз уже перечитала, но удивительно, каждый раз задержав дыхание, молюсь…
— Чтобы успел перепилить оконную решётку.
— Дорогая Джим…
— Уж если суждено мне умереть,
Смерть как невесту встречу я…
Лёгкий ветерок пока сдерживает наступающую жару. В коридоре медсестра беззлобно переругивается с жителем дома. Две женщины сидят на скамье во дворе. Одна лузгает семечки, светло-чёрная шелуха падает ей на юбку, копошащиеся у ног голуби взлетают к ней на колени, торопливо склёвывают шелуху, пока женщина неторопливо прогоняет их. Притаившийся за большим камнем котёнок становится в позу охотничьего прыжка, затем передумывает и начинает вылизывать себя.
«Монтанелли продолжал прерванную работу. Где-то за окном однотонно жужжал майский жук, а с улицы доносился протяжный, заунывный крик торговца фруктами: “Fragola! Fragola!” («Земляника» на итал.)», — вспоминается мне из «Овода».
Нас с Кимой разделяют пять десятков лет и пять поколений, и у нас одна и та же главная книга.
***
В доме время завтрака. Я немного провожаю Киму до столовой. Кима идёт медленно, маленькими, слегка шаркающими шагами. После того дня у могилы сына ноги до конца не восстановились.
— Как бабуля, — смеётся она.
— Какая из вас бабуля, даже не старайтесь, — смеюсь я в ответ.
На лестнице, ведущей во двор, стоит мужчина. Кима тепло улыбается ему.
— Это Левон Вазгенович, — говорит она. — Здесь только с ним и можно общаться.
Левон Вазгенович широко улыбается ей в ответ и сообщает мне, что он может уходить из дома и приходить, когда ему вздумается, потому что он не пьёт и ему доверяют. И что он в своё время объездил весь Советский Союз и «с такими людьми встречался, теперь таких людей почти нет, ну, людей, как Кима».
— Вот что, — говорит Кима, когда мы прощаемся, и я обещаю вскоре приехать опять и привезти ей книги. — Я знаю, ты поймёшь. Если со мной что-нибудь случится — мне уже 91 всё-таки, — не надо этих рыданий и стенаний. Я это не люблю. Я прожила очень хорошую жизнь, нашла себя как женщина и как специалист, любила и была любима. Грех рыдать над человеком, который такую жизнь прожил.
Не буду рыдать, обещаю я. Перечитаю «Овода» за вас.
