— Слушаю. Нет, это Вахагн. Чувствую себя нормально. Лишился глаза и удалили часть черепной кости. Предстоит операция по протезированию глаза и лобная пластика. Вы хотите знать, какая мне нужна помощь, я правильно понял? Деньги будут нужны на лекарства и послеоперационную реабилитацию, но пока затрудняюсь назвать конкретную сумму. Спасибо большое.
— Ничего себе, из муниципалитета звонили,— удивляется Вахагн, положив трубку.
Я представляю себе обладательницу голоса на том конце — женщину около 40, — которая обзванивает двадцатилетних парней и, наверно, слегка смущаясь, уточняет адреса, порой перепутывает имена, осторожно расспрашивает про ранение. С облегчением, что самая трудная часть позади, спрашивает, какая именно помощь необходима.
Интересно, кто-то ещё ответил ей таким же будничным тоном, чётко расставляя фразы слово кадры в минималистическом фильме?
Вахагн — актёр театра и кино. В русском театре имени Станиславского сыграл Ленского в «Онегине». Я с детства обожала лёгкого, особо не заморачивающегося Владимира, в противовес слишком глубокому, рефлексирующему и оттого постоянно теряющему смысл жизни Онегину. Вахагн похож на жизнерадостного Ленского.
— Что тебе нравится в работе актёром?
— Что можно перестать быть собой и стать другим на время.
Фёдор расспрашивает Вахагна про его планы теперь, когда он вернулся с войны. Вахагн ждёт, что его скоро комиссуют и дадут степень инвалидности.
— Потом хочу поехать в Петербург, развиваться. Там хотя бы с театром хорошо.
— Насовсем?
— Нет, навсегда я никуда не хочу. Работать и жить я хочу в Армении. Развиться самому, вернуться и тут развивать [индустрию].
— А почему здесь нельзя развиваться? Киноиндустрия в Армении сейчас — это вообще что?
— Издевательство. Некое болото, в которое если попал, сможешь стабильно зарабатывать. На мыльных операх.
— Но есть же у нас хорошие режиссёры и актёры? Почему они не могут собраться вместе и сделать хороший фильм или спектакль?
— Здесь пространства нет для движения вперёд. У нас преподаватели (в Институте театра и кино) были хорошие. Но даже они не до конца реализовались. Негде расти. Ди Каприо тут определённо не станешь.
— Ну, Ди Каприо тоже не с самых лучших фильмов начинал.
— Многие известные актёры вообще начинали с порно-фильмов, — говорит Фёдор.
— Вот, оказывается, в чём наша проблема, — смеётся Вахагн. — Порноиндустрии нет в Армении, чтобы разогнаться.
Средневековье и помидоры
Вахагна забрали в армию пятого августа. Службу проходил в десятом полку Седьмого оборонительного корпуса «Ехникнер». Воинская часть стоит обособленно в лесу, дорога к ней напоминает американские горки, а в дождь размывает так, что не всякая машина проедет.
Командир «Ехникнера» полковник Карен Джалавян создал в части мини-деревню. Солдаты держали свиней, которым после еды относили объедки. У постов выращивались овощи. Так «Ехникнер» обеспечивает себя внутренними ресурсами, если внезапно оборвётся доставка еды. Азербайджанцы за это прозвали полковника Кёх — «сельский староста».
— Природа — будто в Средневековье попал. Еда не очень хорошая, картошку чистишь сам. Туалет — такая деревянная коробка на реке. В качестве сигарет выдаётся один блок «Гарни» на взвод из 116 человек — хватает всего на пару перекуров, остальное посылают из дома. Но именно благодаря трудностям парни там более искренние, более сплочённые. Там не тырят сигареты друг у друга, а просят.
Началось
— 27 сентября в 7.20 утра я стоял в курилке. Отхлебнул кофе, поставил кружку на пень, зажёг сигарету и услышал взрыв через гору. Сначала подумали, что учения идут. Потом послышался ещё взрыв, поступил приказ взять броники, каски, оружие, зайти в казарму, лечь под кровати.
— Вы сразу поняли, что война началась?
— Да. Но мы подумали, что будет лайт-версия Апрельской.
— Ощущение кино было?
— Сначала да. Я, ещё несколько солдат и сержантов бросились в оружейный склад, взяли броники, каждый надел по три каски на голову, взял столько оружия, сколько помещалось в руках. Раздавали — и обратно. Мимо двери пробегали быстро, потому что могли запустить снаряд и осколок мог попасть в дверь.
Магазины не все умели заполнять. Три — четыре человека заполняли за всех. У меня большой палец покрылся мозолями. Потом загоняли всех под кровати, под каждой — по два человека, так как кровати двухъярусные, мест всем не хватило бы. Это было захватывающе. А потом, когда у всех всё уже было, все успокоились, кино закончилоь.
— Сколько лежали так?
— В 11.20 перестали стрелять. Построились и пошли в лес. По дороге опять начали бомбить, спрятались под скалу. На передовую мимо нас поднялась «буханка» Скорой помощи, обратно спустилась с выбитыми окнами. Во второй раз проехала с изрешечённой задней частью. И так бесконечно — до ночи везла раненых в медпункт, а оттуда ЗИЛ перевозил в госпитали. В части было четыре КАМАЗа, но все сломались и у водителей всё не доходили руки починить их.
КАМАЗы. Я вспоминаю, как в региональной администрации Арагацотна на моё предложение о помощи мне ответили: «КАМАЗы нужны. Везде. Можешь достать? Хоть один. Но работающий».
Обычные дела
— Ночью спустились в часть. Переночевали в казарме. Здание не пострадало, но снаряды оставили гигантские воронки на плацу. Попали в церквушку, рядом с которой стояли памятники ребятам, погибшим в Апрельской войне. Электричество и связь вырубились после второго снаряда — ударили в вышку.
На следующее утро взяли вещи, еду, отправились в лес, забили палатки, засыпали их листьями, хотя от дронов-камикадзе не особо помогало.
Мы лежим, пригнувшись к земле и камикадзе летает. Эхом до нас доходит «бах» и думаем — вот, кто-то умер. И не знаешь, кто, потому что раций нет.
— Почему?
— Разрядились.
— Запасных батареек не было?
— Тоже разрядились.
Бум и бабах
28 сентября, около четырёх часов дня. Погожего, солнечного дня.
— Я сидел себе на третьей линии и вдруг бабах. И вот, — говорит Вахагн.
— Прямо бабах, не бум? — уточняет Григ.
— Брат, бумы в 40 метрах были. У нас был бабах.
Бум — это когда артиллерия запускает одиночный снаряд. Бабах — это залповый огонь «Градов».
— Лучше быть на первой линии. Там хоть стреляешь, ближний бой идёт. На третьей линии стоишь как дурак и ждёшь, когда будет бабах.
Так вот, я открыл банку с тушёнкой. Половину съел, остаток протянул товарищу. Повернулся. Взрыв. Сложённые в кучу в нескольких метрах от меня автоматы разлетелись, вокруг всё стало оранжевым, сам полетел в реку.
Сознание держалось ещё с минуту. Боли не чувствовал, стал отчаянно двигать руками. Рук тоже не чувствовал, но успел увидеть, что целы, работают. Потом оранжевое сменилось на белое. Последнее, что увидел перед тем, как отключиться, была кровь в воде.
Как его вытащили из реки, погрузили в машину, Вахагн не помнит. Сознание временами возвращалось в машине. Вспомнил номер мамы, попросил телефон, позвонил ей, сначала справился о её самочувствии, затем бодрым голосом сообщил, что ранен, но «ничего серьёзного, сделаем пластику, пройдёт».
Про пластику рассказывает Нина. Вахагн протестует, что не говорил слово «пластика». На самом деле он и про звонок не помнит. Приходится верить людям, которые были вокруг в тот день и последующие 11 дней, которые он провёл в искусственной коме.
— Меня ввели в кому, потому что сознание включалось и выключалось и от ужасной боли мог повредиться мозг, — объясняет Вахагн. — Выключили программу, чтобы не было перегрузки. Заснул в какой-то момент, проснулся в другой. Между — не было ничего.
За кадром
11 дней, которые Вахагн провёл в небытии, «за кадром» много чего происходило. Об этом рассказывает Нина.
Она и Григ — друзья Вахагна — дежурили у госпиталя. У входа в больницу толпились родственники раненых. Внутрь не пускали — ковид. Время от времени из больницы выходили и выкрикивали имя и фамилию раненого военного. Так семья получала информацию. Про Вахагна врачи предупреждали родных готовиться к худшему.
3 октября Нина сдала билет. На следующий день она должна была лететь в Америку.
— Мы с Вахагном эмоционально очень привязаны, — говорит она. — У нас долгое время был такой ритуал — каждый вечер мы будто выкладывали накоплённые за день хорошие и плохие энергии на стол и перекладывали друг другу, пока наши энергии не очищались. Так мой дед охлаждал чай, переливая из одного стакана в другой. Мне казалось, что если я сейчас уеду, он точно не выкарабкается.
Нина с другом сидели у больницы с 7 утра до 10 вечера. Раз в две минуты подъезжала карета Скорой помощи с ранеными. Стоявший у входа в больницу полицейский орал машинам, чтобы не парковались, не загораживали въезд Скорым. На следующий день он почти плакал, умоляя быстрее проехать и не создавать затор.
В какой-то день ожидания ребята переместились на ступени школы напротив.
— Охранники выходили к нам, предлагали еду, воду. Кто-то вынес задние сидения из своей машины, чтобы нам было удобнее сидеть. Когда пошёл дождь, водитель одного из автобусов (там конечная станция была) открыл нам двери. Некоторые водители уже помогали полицейскому отгонять машины.
В первый день, когда мой папа сказал, что состояние Вахагна тяжёлое, я не сдержалась — отошла и заплакала. Ко мне подошёл маленький-маленький ребёнок, обнял за ногу и спросил — тебе плохо? Хочешь принесу салфетку?
В те дни я видела настоящее единение.
Синие глаза
— Почему я привязан к кровати?
— Чтобы не навредил себе. Ты в Ереване, в госпитале.
— Нет, вы что-то путаете, я в Карабахе.
Так Вахагн проснулся. Ему сказали, что он потерял глаз. Ещё осколок снаряда задел лобовую кость. Нужна будет операция.
— Что почувствовал, когда узнал, что потерял глаз?
— Мысленно зафиксировал этот факт. Подумал, что другой глаз остался — хорошо, могу видеть. Когда смог наконец пойти в туалет на своих двоих, посмотрел в зеркало. Было интересно увидеть, что осталось от глаза. Мне вообще нравится анатомия, строение тела.
— Неужели вообще не было вопроса «Почему я? Почему со мной?».
— Нет. В первые дни была очень сильная досада — будто всё наполовину. Ты не успел ещё поучаствовать, а уже лежишь раненый. А про «Почему я?» у нас в госпитале было такое мышление — ты в госпитале, это значит, ты спасся, жив. Значит Бог тебя оставил для чего-то другого, значит, есть ещё дела в этом мире, которые тебе нужно доделать.
Мне сильно повезло ещё. Нас было в палате шестеро, иногда семеро, мест не хватало. На нашем этаже большинство было с осколочными ранениями. Со мной в палате лежал парень, которому осколок пронзил позвоночник, был в сильных болях, парализовало руки. Он был виолончелистом.
Вахагну скоро протезируют глаз, вставят титановую пластину в голову и «вернётся нормальное лицо». Мы соглашаемся, что у нас хорошо делают операции на глаза.
У меня был однокурсник, у которого один глаз был карий, а другой синий, стеклянный. У Вахагна очень красивые синие глаза. Красивый синий глаз. Другой, ненастоящий, будет выглядеть так же.
Мы радуемся, что что-то у нас хорошо. Нужно зацепиться за крупицы хорошего, собрать и удержать.
Говорить
— Когда был самый большой страх?
— Когда мне ввели иглу в глаз — обезболить, чтобы зашить.
— Это был самый большой с начала войны?
— Пожалуй, единственный.
Я ловлю себя на мысли, что невольно играю в психотерапевта — выискиваю травмы.
— Не нужно их искать. Нет у меня травм. К нам психолог приходила в госпиталь. Садилась у кровати и тихо беседовала с пациентом. Я отказался от её услуг. Я такой человек — у меня психика стабильная, я быстро восстанавливаюсь.
Сначала было странно, когда вышел из больницы. Армия, форма, дисциплина, устав, госпиталь, и вдруг — уже сидишь на Каскаде и кофе пьёшь. Но я быстро перестроился. Несколько дней вздрагивал от громких звуков. Прошло. Я не успел много ужаса увидеть, никто не знает, что случилось бы, если бы я дольше остался на войне.
— Как относились к психологам в госпитале?
— Несерьёзно в целом. Называли мозгоправами. Ну, у нас в обществе так заведено. Я думаю, не обязательно быть психологом, можно просто прийти и поговорить с человеком и ему станет легче. Вот как мы сейчас говорим.
Поколение
— Мне очень нравится ваше поколение, — с живостью говорю я. — Быстрое, прагматичное, без ненужной романтики, знающее, чего хочет. Я верю, что вашему поколению удастся построить прекрасную страну.
Чувствую, что у меня засветились глаза. С радостью фиксирую это ощущение, как каждое редкое проявление жизни в своей почти уже трёхмесячной безжизненности. Мне, правда, очень нравятся эти ребята — поколение в целом, и трое, сидящие передо мной, в частности: Вахагн — 21, Григ -23, Нина — 19.
— Так наше поколение всё вырезали, — просто, будто выстраивая кадр, говорит Вахагн.
Слова обухом по голове возвращают меня в жуткую реальность, из которой выпадаю по несколько раз на дню. Его поколение уже лежит в Ераблуре, под грудой цветов, под слезами и каменным молчанием, под топотом демонстраций. Лежит, лишив возможности следующее поколение появиться на свет.
Герой
— Ты часто слышишь слово «герой» по отношению к себе?
— Да, и это мне не нравится. Я не считаю себя героем. Я просто был там. Ничего героического не сделал.
— А кто герой?
— В госпитале со мной лежал парень, который под снайперским прицелом вытащил своего раненого товарища. Осознанно пошёл на возможную смерть, чтобы вытащить друга. Это геройство.
Или когда знаешь, что никто тебя не прикрывает, враг наступает с танками, а у тебя гранатомёт с тремя снарядами и всё. У тебя есть выбор — убежать, а ты стоишь. Герой. Много было и таких, кто убежал.
— А если кто-то убежал, потому что боялся, осуждаешь?
— Я не могу их осуждать. Я не был на их месте и не знаю, что я сам бы сделал. Я знаю парней, у которых психика повредилась от увиденных смертей товарищей, от понимания, что через пять минут они сами могут лежать там.
Никто на практике не знал, что это за война. Мы знали про дроны ещё с Апрельской войны. Но мало кто представлял на практике, что такое дрон на самом деле. А наше оружие было всё равно что с пулемётом гоняться за кузнечиком.
Справедливость
— Меня мучает мысль о несправедливости того, что чьи-то жизни нужно защищать за счёт чьих-то других жизней. Будто твоя жизнь менее важна, чем моя.
— А в мире нет справедливости. Допустим, мой дед в своё время наворовал и освободил меня от армии. Твой не смог или мой именно у него и наворовал. Я откосил, ты идёшь в армию. Так получилось.
Когда перестаёшь думать о справедливости, уходит потребность в ожиданиях, иллюзиях. Ждёшь только от себя. Так легче жить.
Я понял, что справедливости нет ещё в детском садике, когда у меня другой ребёнок украл игрушку и воспитатели не вмешались. Хотя должны были. Тогда у меня был выбор — отобрать игрушку силой или оставить у него. Я решил оставить. Игрушку выбрал отдать, Армению — не отдам.
— У тебя не возникало злости на тех, кто был тут, в комфорте и безопасности?
— У меня вообще ни на кого злости нет. Даже на азербайджанца, который запустил в меня снаряд. Ни он не виноват, ни я. Каждый из нас выполнял приказ.
Не только о
— Где ты был 9 ноября? Как узнал,что война закончилась?
— Дома. Мама прочитала в интернете. Сначала не понял — как, почему, зачем? Потом подумал, что могло быть больше погибших. Могло быть хуже. Принял как-то, что теперь так.
— Что нам нужно делать?
— Укрепить армию. Внутреннее производство. Постараться стать самодостаточными. Сейчас мы в фазе выживания, но люди не хотят это принять, хотят жить в комфорте, не думая ни о чём. Не считаясь с тем, что происходит за пределами Еревана, Армении.
— С сослуживцами общаешься?
— С некоторыми — да.
— О чём говорите?
— Пока, к сожалению, только о войне. Но если общение продолжится, будем и на другие темы. Когда-нибудь. Сейчас у всех состояние геноцида, но это пройдёт. Обязательно пройдёт.
