Моя вина
Мне тринадцать. Я люблю Фредди Меркьюри. Каждую пятницу я сажусь в жёлтый автобус и еду за тридевять, как мне кажется, земель, целых сорок минут, до заветного ларька с кассетами Queen. Которые постепенно перебираются в мою большую коробку.
Я сижу на заднем сиденье душного автобуса, зажатая между двумя взрослыми, крепко прижимаю руку к боковому кармашку рюкзака, где хранятся деньги на кассету, и улыбаюсь.
Сидящая рядом полная женщина болтает с подругой, и её тело подпрыгивает от смеха, подкидывая в воздух и моё. Но скоро необычная для апреля жара размаривает даже болтушек, и переполненный автобус погружается в полудрёму.
Сквозь сонное сознание я ощущаю руку на своём колене. Открываю глаза. Рука пожилого человека, сидящего по другую сторону от меня. Он ещё улыбнулся тёплой дедушкиной улыбкой, когда отодвигался к окну, чтобы освободить мне место.
Морщинистая ладонь слегка сжимает моё голое колено, поднимается к шортам. Я поворачиваюсь к дедушке. Он смотрит в окно. Лицо непроницаемо. Рука останавливается. Я напрягаю ногу и высвобождаю её из под ладони. Украдкой смотрю на близ сидящих людей. Никто не смотрит на меня. Никто ничего не видел.
Рука снова тянется к моему колену. Лицо чуть улыбается той же светлой улыбкой и опять отворачивается к окну. Я вжимаюсь в сиденье. Ладони вспотели от ужаса. Что делать? Строго посмотреть на него? А вдруг показалось? А если на моё негодование ответит его удивлённый взгляд, и я почувствую себя очень глупо?
Снова высвободить ногу. Чтобы никто не заметил. Не нужно было одевать шорты. Хорошо, что на мне не голубые, те совсем короткие. Выйти на первой же остановке. Но что делать потом? Где я? Третий участок — что-то далёкое, вся дорога — незнакомая, только станцию метро с кассетным киоском и знаю.
И я еду дальше, до самого конца, настойчиво высвобождая ногу из под потной морщинистой ладони. Вылетаю на своей остановке и бегу. Задыхаясь от омерзения и отчаяния.
Я робкая, с преувеличенным чувством ответственности и стойким синдромом вины: почти во всём плохом, что происходит вокруг, я умудряюсь видеть наказание за свои проступки или упущения.
Случай в автобусе — не исключение. Наряду с первичным ужасом возникает готовность к самобичеванию. Ведь то, что произошло, могло произойти только со мной и только по моей вине.
Всё лето я ношу шорты. И короткие майки. Я не переношу жару настолько, что мне хочется ещё и кожу содрать. Все, кому не лень — соседки, родственницы — не упускают случая попенять маме, что её дочь — уже взрослая и пора бы ей одеться поприличнее. Вести себя тоже. Начиная с моих восьми лет.
Послушание, скромность и какая-то особенная тихость — качества, которых у меня по их мнению нет и которые украшают девочек. Их нужно выставлять напоказ, чтобы мальчишечьи родители замечали и женили их именно на тебе, когда те вырастут. Свой внешний вид и поведение всегда нужно моделировать с учётом того, что ты — будущая жена и мать.
В том самом автобусе я имею при себе по крайней мере один из атрибутов «неправильной» девочки, против которых меня предостерегали — злополучные шорты. Сомнений быть не может — это была моя вина.
Я ещё не знаю, что других девочек — совсем разных — тоже трогают, что они тоже вжимаются в сиденья и украдкой смотрят — не заметил ли кто. Вы тоже их, может, встречали. Это, например, те выросшие уже женщины, которые следят, чтобы люди, работающие с их дочерьми, — будь то тренер по плаванию, учитель танцев или массажист — были исключительно женщинами.
Стыдно и страшно
Мне — восемь. Я часто становлюсь в многочасовые очереди за хлебом по талонам. Бывает, нетерпеливые люди сжимают и сзади, и спереди. Душно и трудно дышать, но в остальном — обычная очередь. Но вдруг находится взрослый, как-то не так прижимающийся к тебе сзади. Становится неуютно. Это непросто объяснить и страшно признаться даже себе, но ты точно знаешь, что что-то не так. Неясному беспокойству трудно дать имя и трудно понять, что с ним делать.
Мне — четырнадцать. Мы девчонками в классе перешёптываемся о появившихся в городе «маньяках». Они страшные, омерзительные и «вытворяют такое…».
Я каждый иду в школу мимо моста Ламбада. У каменной ограды спиной к дороге стоит мужчина с приспущенными штанами и делает что-то неясно-неприятное и ужасное. Слово «мастурбация» я ещё долго не буду знать. Как и многого другого, касающегося секса и полового воспитания.
Я опускаю голову и убыстряю шаг. Другие — и взрослые, и дети, — тоже. Как будто ничего не происходит.
Я вижу «маньяков»довольно часто. Они — разные, но один мужчина попадается чаще всех. Однажды он начинает гнаться за мной с высунутым членом. У него инфантильное, осклабившееся лицо и грязные горчичного цвета штаны. Мне трудно бежать, я задыхаюсь от ужаса и отвращения. У воинской части недалеко от школы он отстаёт.
Несколько дней я езжу в школу на транспорте. Затем решаю, что жить в страхе не хочу и снова начинаю ходить пешком. Правда, у моста Ламбада шаг помимо моей воли переходит в бег.
Через несколько дней я снова вижу его. Он опять идёт за мной. Начавшийся было страх внезапно переходит в ярость. У подземного перехода я замечаю толстую ветку дерева с ответвлениями потоньше. Я как-раз читаю вторую часть «Очарованной души» Ромена Роллана и нахожусь под сильным впечатлением от русской революционерки-бунтарки Аси.
Я останавливаюсь, жду, пока мужчина подойдёт, поворачиваюсь и со всей силы бью.
Я бью наугад, не целясь, но попадаю в высунутый член. «Маньяк» воет от боли, пытается прикрыться руками, но проснувшийся во мне демон продолжает хлестать и хлестать куда попало.
Затем я бросаю ветку и бегу. Я никогда не умела быстро бегать, но сейчас лечу. Оказывается, маньяки не так страшны, как их малюют, оказывается, я — сильная и могу за себя постоять.
Эйфория от сильной себя быстро сменяется унынием, чувством вины и стыда. Как тогда, в автобусе.
Почему я не закричала на весь автобус? На всю улицу? Почему не рассказала маме по возвращении домой? Мне стыдно. Как о таком сказать? Как не умереть от ужаса в тот миг, когда открываешь рот и начинаешь описывать… такое?
К тому же, облекая в слова происшедшее с тобой, произнося эти слова вслух, ты-ребёнок безвозвратно принимаешь тот факт, что твой мир больше — не прежнее безопасное место. Здесь происходят страшные вещи. И остальным — родственникам и родителям — тоже придётся это признать, а признав, действовать. Я представляю маму с сердечными каплями в руке и папу, убившего «маньяка» и пожизненно севшего в тюрьму. Проще не думать, не выбирать — и не говорить.
По дороге ходили многие дети, но снова «маньяк» пристал именно ко мне. Я хочу быть не девочкой. Вообще не собой. За несколько секунд до того, как я взяла в руки ветвь, маньяк пробормотал: «аппетитное тело». Я не до конца понимаю, что это значит, хорошо это или плохо, но от этого тела хочу избавиться, перестать отождествлять себя с ним.
Я начинаю мечтать, что меня нет. Представляю, как душа покидает тело и улетает далеко-далеко. В кризисных ситуациях я так себя успокаиваю до сих пор.
Порой у меня появляется ненависть к самой себе. Я беру нож и режу себе руки. Не вены, нет. Я не хочу убиться. Просто причиняю боль тому, что ненавижу.
Внутри я веду нескончаемые диалоги. Я называю себя «ты». Отделяю я-хорошую, с которой не могут случаться постыдные вещи, от я-плохой.
Тебе показалось
Мне — шестнадцать. «Ты ведь меня любишь?», — спрашивает мужчина. Он намного старше меня, он — один из самых близких нашей семье людей. Родители попросили принести к нему домой авоську со спелыми персиками. Я смешиваюсь. Появляется тревожность. Сразу думаю, что на мне шорты и майка.
«В твоём возрасте пора уже одеваться поскромнее», — сказала соседка утром, столкнувшись со мной на лестничной площадке. «Почему ты всегда ходишь полуголая?», — неодобрительно окинула взглядом мою обычную одежду. Потому что лето. Я всё ещё не переношу жару.
Мужчина ласково гладит меня по голове. Что-то говорит про красивое тело. И красивые шорты. Тревожность усиливается. Опять появляется желание исчезнуть, не быть. Мне не нравится стоять здесь. Не нравится его улыбка. Мне хочется развернуться и уйти. Но я остаюсь стоять — с напряженным телом, вспотевшими ладонями — и глупо улыбаюсь.
«Так покажи, как ты меня любишь», — говорит один из самых родных мне людей.
Заваливает меня на кровать и придавливает сверху всем телом. Я теряюсь. Не понимаю, что делать и что вообще происходит. «Ты трепыхаешься, как затравленный зверёк», — мысленно я-хорошая, наблюдающая со стороны, говорю себе-плохой.
Этот голос заставляет очнуться. Перед глазами вспыхивает девочка, яростно бьющая «маньяка» толстой веткой. Я впиваюсь зубами в руку у своего лица, с взявшейся откуда-то силой бью коленом в живот, сталкиваю с себя мерзкое тело. От неожиданности оно грохается на пол.
Низкий первый этаж. Лето. Открытое окно без решётки. Её привезут лишь на следующей неделе.
У меня дрожат ноги. Первая попытка залезть на подоконник проваливается. Мужчина, видимо, всё ещё в состоянии шока, медленно поднимается. Отчаянным прыжком я вскакиваю на подоконник и прыгаю.
Играющие во дворе дети испуганно шарахаются. Левая лодыжка приземлилась неудачно. Боль. Ужас на несколько секунд уступает место мучительному беспокойству — не заметили ли что? Я машу детям рукой — мол, всё в порядке, это игра такая — и прихрамывая, бегу к остановке.
Ещё двенадцать лет до смерти этого человека я буду придумывать всяческие предлоги, чтобы не ходить к нему в гости с семьёй.
Я больше никогда не увижу его, даже на его похоронах, но все эти двенадцать лет страх случайно наткнуться на него будет фоново идти со мной.
Почему я стояла и глупо улыбалась? Почему не ушла в ту же секунду, как мне перестало нравиться находиться в комнате с высоким подоконником?
Почему? Да потому, что для воспитанных девочек и мальчиков взрослый — непререкаемый авторитет. Защитник. Наказывающий тебя только, если ты плохо поступила. Что «плохо», а что «хорошо» — тоже решает взрослый.
Потому что он — не злодей из книги, а близкий человек. Мысль о том, что близкий человек может испытывать к тебе что-то постыдное — сама настолько постыдна, что ты поспешно отметаешь её.
Потому что в нашем поощряющем лицемерие обществе мы не привыкли проживать свои чувства и желания, и тем более заявлять о них. Мы оправдываем и оправдываемся. И чувствуем себя неловко — вместо того, чтобы просто сказать «мне не нравится» или «я не хочу».
Потому что и девочки, и даже взрослые женщины часто боятся, высказав несогласие с чьими-то телесными или словесными поползновениями, наткнуться на насмешливое «не много ли ты о себе возомнила?». Или «может, тебе показалось?».
И ведь часто не докажешь. Можно, конечно, сказать: «Даже если ты ничего плохого не имеешь в виду, мне НЕ НРАВИТСЯ, как ты смотришь на меня/прикасаешься ко мне/говоришь со мной. Остановись». Без лишних объяснений. Мне просто не нравится.
Но до этого я доросла только годам к тридцати.
Я справлюсь
Мне — восемнадцать. Странный преподаватель непонятного предмета просит помочь ему отнести бумаги в его кабинет после экзамена и посидеть с ним немного. У него усталое лицо. Он закрывает дверь. Я сажусь на стул — в строгой коричневой юбке и белой блузке. Он садится рядом. Смотрит на меня и улыбается. Мне становится не по себе. Опять появляется это желание — немедленно уйти. Но я сжимаю пальцы и робко улыбаюсь. Я всё ещё — глупая наивная девочка с огромной верой в человечество. Я всё ещё не умею говорить нет.
«Слышал, ты рисуешь», — говорит он. — «Нарисуй мне что-нибудь».
Я дрожащей рукой, не думая, вывожу эмбриона. Тогда я часто рисовала эмбрионов. В свернувшейся, самих себя защищающей позе. Препод смотрит на меня с изумлением. Не ожидал такого рисунка. И вдруг сжимает в ладонях моё лицо и начинает целовать его. И просит не вырываться. Взахлёб говорит, как одиноко ему и никого у него нет. И что у меня — красивое тело.
Я начинаю бить его кулаками. Быстро-быстро, чтобы не успел опомниться. Он пытается схватить меня за руки. Я сметаю кипу книг и электрическую кофеварку со стола и опять ужас происходящего уступает место тревожной мысли: не услышал-ли кто грохот и не прибежит ли сюда? Я сама вырвусь от него, я знаю, я сильная. Только не приходите и не заставайте меня в положении, которого я стыжусь.
То ли от пулемётной очереди моих ударов, то ли от неожиданности, мужчина ослабляет хватку. Я вырываюсь, как во сне подбегаю к двери, выскакиваю в коридор и бегу. Дома в лучших традициях фильма ужасов подставляю лицо под воду, чтобы смыть мерзкие ощущения. Не знаю, как в фильмах, но в реальности помогает не очень.
В парализованной ужасом и отвращением голове тикает одна мысль: лето, каникулы, а потом ещё один год с ним.
Все два семестра я не буду ходить на его уроки, а если не получится слинять, буду сидеть как истукан и вдруг становиться абсолютно тупой. Он ничем не выдаст себя, будет относиться ко мне так же, как к другим. И лишь однажды поймает меня за руку на лестничной площадке, когда вокруг никого не будет и спросит: почему я не хожу на его уроки и не обидел ли он меня.
Я вырвусь, не ответив. После того случая у меня останется страх перед лифтами, лестницами и закрытыми комнатами.
Ненависть к своему телу, которое способно толкать людей только на «эти мысли», усиливается. Лето проходит кошмарно. Я прячу тело в широких штанах и просторных футболках. Мои друзья-мальчики не понимают, почему я стала шарахаться от них. Даже случайное и мимолётное прикосновение чужого тела становится мучением. Объятия даже самых близких людей — как исполнение тягостного долга. Единственное облегчение — это время от времени выталкивать свою душу из тела, отправляя её в путешествие. Чтобы она существовала отдельно.
Только одному мужчине, которого я знаю много лет и который — старший, намного более старший друг, я продолжаю доверять. Он — единственный человек, которому мне очень хочется рассказать про происшедшее со мной и услышать, что я не виновата.
Я сижу на диване, слушаю очередной рассказ из его богатой приключениями жизни и думаю, что мир — не говно, что «не все мужики…», и что я справлюсь.
Через несколько лет он запрёт меня в другой комнате и расскажет, что я ему нравилась всегда, и что я очень интересная, — и как человек, и как женщина. Ничего, что он женат, и его жена мне тоже родная, флирт на стороне только укрепляет брак, вливает в него свежие краски. Что у меня — красивое тело, и он думал об этом с нашей первой встречи. И я с ужасом подумаю тогда, что на момент нашей первой встречи мне было всего десять лет.
В памяти в обратном порядке пронесутся эти годы. С молниеносной быстротой. Как в фильмах, когда герой летит вниз с высокой крыши, и вся его жизнь проносится перед глазами. Общение, разговоры, прикосновения — вспомню всё до мелочей. Как же я была слепа.
Желание размозжить голову этого Гумберта Гумберта об электрическую плиту, над которой он греет руки, пока рассказывает мне всё это, длится несколько секунд. Потом наступает усталость. Когда уже всё равно. Когда хочешь убраться отсюда, исчезнуть, просто заснуть и проснуться с другой памятью. На полпути останавливаю его, встаю, медленно надеваю куртку, беру рюкзак и спокойным голосом требую открыть дверь.
Так же спокойно говорю, что не расскажу жене и кому бы то ни было ещё, при встречах буду здороваться с ним на людях, но чтобы не смел меня беспокоить. Это безразличное спокойствие действует на него сильнее любых слёз и криков. Он молча открывает дверь.
Я сажусь в машину и долго езжу по ночным улицам. Сквозь усталость проступает радость. Что не съёжилась и не застыла в навязанных рамках поведения и мучительного стыда. Не продолжала глупо улыбаться, как раньше, потому что это же «друг семьи», потому что «мне показалось» или потому что «неправильно поняла». Я не притворилась, что ничего не слышала, и не обернула всё в шутку. Я встала и ушла.
Я уже не маленькая девочка. Я умею теперь говорить «нет» и «мне не нравится». Без объяснений причин. Умею разворачиваться и уходить. Остались ли у меня травмы?
Да. В виде фобий, над которыми я постоянно работаю. Например, до сих пор сплю со включённым светом. Мне бывает страшно находиться в закрытых помещениях или ходить одной по неосвещённым улицам. Страшно, когда я иду по тротуару, а рядом по улице медленно едет машина. Даже если водитель явно ищет место припарковаться, у меня начинается паника.
Я сканирую ваш дом, как только вхожу в него. Даже если вы — девочка четырнадцати лет и дома кроме вас никого нет. Я проверяю окна на наличие решётки, запоминаю, на какой из трёх замков вы заперли дверь, слегка напрягаюсь от проектов квартир, в которых кухня и гостиная выходят на общий балкон. Я не живу в постоянном напряжении. Я всё это делаю мгновенно, большей частью неосознанно, по годами выработанной привычке, прежде чем успею запретить себе. Но победы над травмами тоже есть: например, я перестала держать в карманах, сумках, машине колюще-режущие предметы.
Ты не виновата
Несколько лет назад я начала работать с лошадьми в деревне Уши (тридцать километров от Еревана). В деревню я впервые поехала в последний день июля, в сильнейшую жару. Одета была в футболку и шорты. От автобусной остановки до конюшни идти было пятнадцать минут.
В беседке на остановке мужчины резались в карты на деньги. У первого магазина пили пиво и курили. Во дворе большого двухэтажного дома вяло распиливали дрова на зиму.
Внезапно воцарилась тишина. Деревня оставила свои дела и уставилась на меня с изумлением.
Через месяц те редкие женщины, что относились ко мне хорошо, дружески посоветовали приезжать в деревню в более закрытой одежде.
— Так коротко одеваются только проститутки.
— Мы-то знаем, что ты хорошая девочка, но мужчины —- считай, что животные. У них главный мыслительный орган находится вовсе не в голове, и твои шорты только на одно их и толкают.
— Разве можно обвинить мужчину в его желаниях и действиях, когда ты расхаживаешь перед ним в таком виде? Ты бы ещё бутылку в руки взяла!
В общем, выходило, что пристают и насилуют, как правило, пьяных шлюх в мини.
Так мы защищаемся, сваливая вину на внешний вид и поведение женщины. Мы будем «хорошими» и «правильными», и с нами ничего не случится.
Нет такой волшебной палочки, по мановению которой все «маньяки» станут святыми или исчезнут с лица земли. Нет такой женщины, которая была бы обезопасена от того, чтобы оказаться в неправильном месте в неправильное время, независимо от своего интеллектуального, социального уровня и поведения.
В насилии виноват только насильник. Выбирая жертву, он руководствуется не её привлекательностью или раскрепощённостью, а расчётом на безнаказанность.
Самая главная защита насильника — молчание жертвы. Непоправимого может не случиться, если родители будут учить своих маленьких дочерей говорить с ними на любые, самые щекотливые темы. Не бояться, что им не поверят, не переживут или, наоборот, кого-то убьют. И не поселят в маленьком сознании чувство вины, спросив: «А почему это случилось именно с тобой?».
Я представляю, как страшно это — услышать от своего ребёнка, что его лапали. Тем более, если это был не псих в подворотне, а человек, которого вы хорошо знаете. Как страшно быть может понять, что назад пути нет — и придётся действовать. Возможно, вам захочется засунуть голову в песок и притвориться глухим.
Это будет тяжело, но ребёнку без вашего доверия и защиты не справиться.
Было бы здорово, если бы родители в таких случаях прибегали к помощи профессионального детского психолога. Но, к сожалению, в Армении нет специалиста, работающего с маленькими жертвами сексуального домогательства.
Было бы здорово, если бы люди с маленького возраста учились устанавливать грани, чувствовать и доверять своим ощущениям, не думать над словами и формой и не оправдывать своё «нет». Мне просто не нравится. Я не хочу.
