Пролог
Французский бульдог Джонни начинает носиться по коридору, радостно похрюкивая. Ещё бы, целых два новых человека, которых можно облизать и требовать, чтобы кидали ему любимую пищащую игрушку.
Джонни — трёхлапый от рождения. Заводчик его выбраковал, люди, которые взяли, вскоре выставили за дверь, и пёс в возрасте всего трёх месяцев очутился в приюте.
«Возьму того, кто никому не нужен», — написала Наира в приют пять лет назад. Им и оказался Джонни.
Вытянувшаяся на полу другая собака — чау-чау Чучи, продолжает спать. Она глухая и приход гостей не заметила. Чучи около 12 лет, у неё артрит, и она плохо ходит. Собаку, которую нашли на пустыре в полуживом состоянии, семья Наиры несколько лет назад взяла на «временную передержку».
С подоконника на новых людей уставились широко открытые глаза трёхмесячного котёнка в красивую серую полоску. Он тоже с улицы, ему ищут дом. Во время нашего разговора он будет бегать по подоконнику и угловому дивану этакой живой игрушкой на радость Джонни, точить когти об что попало и истерично мяукать, требуя еды.
В маленьком ухоженном палисаднике за окном столоваются ещё несколько дворовых кошек. Наира рассказывает о «плохих» соседях, с которыми приходится воевать за право кошек жить во дворе и «хороших» соседях, которые тоже подкармливают и заботятся о животных. Рассказывает, насыпая в кофеварку мока очередную порцию кофе, который настолько хорош, что фотограф Фёдор за несколько часов попросят ещё чашек восемь.
Наира любит всё красивое и обязательно — хорошего качества. Её дом, заставленный картинами и скульптурами, привезёнными из многочисленных поездок, пахнет куркумой и какой-то несуетливостью. На хозяйке цветастый летний сарафан, безупречный маникюр и жемчужные серьги в ушах. Светлые с сединой короткие волосы в лёгком беспорядке.
— Вы что, будете снимать? А я даже не причесалась, — смеётся она, пальцами приглаживая волосы.
— А я думал, это стиль такой, специально задуманный, — отвечает Фёдор, устанавливая свет.
— У меня волосы, считай, после химии появились, — продолжает смеяться Наира. — Раньше они у меня были длинные, но, как говорится, «три волосинки, шесть рядов». В детстве меня брили, мазали синькой и желтком, но волосы всё не росли. Позже я тратила на них уйму времени и дорогих средств, чтобы причёску соорудить. А после химии пошли хорошие, курчавые — «овечья шерсть», как их окрестила подруга. Потом, правда, выпрямились. Я даже шутила: у кого плохо растут волосы, сделайте разок химию — шикарные волосы пойдут.
Наира работает старшим специалистом в конституционном суде и переводчиком. Через день после нашего разговора она на месяц уезжала в Киргизию наблюдателем на выборах от ОБСЕ. Только закончила иммунную терапию, но на проверочный КТ решила пока не идти.
— Пойду, когда вернусь. Ещё обнаружат, что метастаза не рассосалась, буду нервничать. К тому же, если окажется, что иммунная терапия не помогла, придётся опять делать химию, вот, хотя бы заработаю на неё, — говорит она и опять смеётся.
Глава I. Два месяца
В 2010 году Наира работала переводчиком в Украине. Когда друзья предложили ей проконсультироваться у известного в Харькове врача, практикующего нетрадиционную медицину, пошла из чистого любопытства — никаких жалоб со здоровьем у Наиры не было.
Однако врач обнаружил в правой груди уплотнение и посоветовал пройти КТ — обследование. Рекомендованный специалист успокоил — да, опухоль есть, но она доброкачественная, лучше не трогать, а следить за ней с помощью периодических анализов крови на онкомаркеры.
Через два года в области груди появились боли. КТ снова показал аденому, которую врачи опять посоветовали не трогать. Онкомаркеры приходили чистыми.
Онкомаркеры — это антигены, которые появляются в крови или моче человека при возникновении злокачественных или доброкачественных образований. Считается, что обнаружение онкомаркеров позволяет заподозрить наличие опухоли в организме на ранней стадии и отслеживать динамику болезни в процессе лечения.
Анализы на онкомаркеры продолжали приходить чистыми и в апреле 2017, когда Наира стала задыхаться и кашлять. Она окончательно поняла, что это не «просто аденома», когда под правой подмышкой открылся большой свищ.
— Я только что прилетела из Мозамбика, где работала. Мне тогда было 57, а у меня мама умерла в 58 от цирроза печени. Я для себя решила: если перешагну этот возраст, то буду жить. На самом деле было, конечно, страшно — хотелось зарыться головой в песок и ни о чём не думать. Но пришлось пойти на рентген.
У молодой девушки-рентгенолога при виде проявленного снимка побледнело лицо. «Как вы могли себя так запустить? — заломила она руки. — Ладно приезжают из деревень, необразованные, но как такая женщина как вы, могла прийти так поздно?».
Поздно для чего, рентгенолог не объяснила. Ничего не сказала пациентке и терапевт в районной поликлинике, куда Наира пошла получить направление в онкологический центр.
— Она просто стала диктовать медсестре, будто меня и нет в комнате: «Пиши CR-4». Я спрашиваю её — что значит CR? Cancer? У меня рак? 4 — четвёртая стадия? А она отвечает: «Ну, вы же сами понимаете». И всё. Со мной были сестра и дочь. Мы спустились по лестнице и на первом этаже я от переживаний потеряла сознание. Меня привели в чувство, а у меня давление 180. Ей позвонили, сказали, что её пациенту плохо, а она спустилась с третьего на первый этаж через 40 минут. Взяла меня за руку, хлопнула по ней и так укоризненно: «Ну вы же знали, что у вас?». Мол, чего это ты вздумала в обморок падать?
Диагноз — билатеральный рак молочной железы — сообщили в онкологическом центре. И опять не пациентке, а её мужу. Муж Наиры — врач, в центре его знали. И предупредили, что жить Наире осталось от силы два месяца.
Онкобольным КТ полагалось бесплатно, но супруги заплатили за него. Был май, Наире отмерили жизнь до июля, а её очередь на бесплатный КТ подошла бы в январе.
Глава II. Всё хорошо, прекрасная маркиза
КТ-обследование в онкологическом центре выявило метастазы по всему телу — в обеих грудях, лёгких, печени, аорте, на позвоночнике. На снимке Наира показалась себе похожей на новогоднюю ёлку с маленькими светящимися лампочками. Её правая рука, под которой был увеличенный лимфоузел, до сих пор чуть больше левой.
Уже потом Наира узнала, что врачи пытались уговорить мужа «не мучать её, а спокойно отпустить» — ведь случай безнадёжный. Но он решил, что они будут бороться и будет химия.
Чтобы лечь на химиотерапию, Наира в последний раз пошла на работу взять больничный. Раздарила коллегам свои украшения и другие вещи, которые им когда-либо понравились. И она, и коллеги понимали, что Наира прощается. Закончив с подарками, Наира взяла свою зелёную кружку с тёплой водой — дышать было трудно, и она всюду ходила с кружкой, из которой отпивала маленькими глотками воду — и пошла к кадровику за больничным.
— Кадровик внимательно посмотрела на меня, усадила на стул и спросила: «А с чего ты собственно решила, что умираешь?». Я говорю — ну как же, четвёртая стадия, два месяца уже дышать не могу, ходить не могу, если и получается спать, то только сидя, а я человек умный, всё понимаю. И вдруг она говорит: «Бог не создал нас для мучений, он создал нас для любви, красоты жизни. Давай помолимся вместе».
— Мы начали молиться. И тут случилось важное: я как-то поверила, что Бог создал меня не для мучений, а для того, чтобы я жила. Я после этого много молилась, и сейчас молюсь. И мне кажется, что меня в первую очередь вылечила вера. Муж со мной не согласен, конечно, но он же врач.
В онкологическом центре Наире предложили записаться в контрольную группу по европейской программе, где тестировали новое лекарство на куркумине.
Ей предстояло пройти 12 курсов химиотерапии в течение трёх месяцев. Каждый понедельник Наира получала противоопухолевый Паклитаксел и новое лекарство, а каждую пятницу сдавала кровь.
Во время первой процедуры она потеряла сознание. Захотела выпить воды, поперхнулась, а дальше не помнит.
— Очнулась и вижу, что стоит врач и смотрит на меня. Чувствую, у меня наверху зубной мост шатается. Оказывается, чтобы я не прикусила язык, муж начал сдавливать его, и пальцем сломал мне мост. «Ну как?» — спросила врач. «Всё нормально, — отвечаю я, — всё будет хорошо».
«Вы — непростая больная», — сказала она и ушла.
— Затем пришла заведующая (отделением химиотерапии национального центра онкологии имени Фанарджяна — Калемон), а я уже никакая. Тоже спрашивает: «Ну, как вы?».
«Знаете, Лидия Георгиевна, есть такая песня: “А в остальном, прекрасная маркиза, всё хорошо, всё хорошо”», — собравшись с силами, отвечаю я.
— Она посмотрела на меня — дескать, это я пришла тебя приободрить, а не наоборот. Она тогда сказала мужу: «С таким настроем точно выкарабкается».
На химию Наира являлась в нарядных платьях и с улыбкой — ведь приходила спасаться. Каждую пятницу у неё брали кровь на лейкоциты — определить, можно ли продолжать химию или нужно заменить её на поддерживающую терапию. Врачи удивлялись, что у человека, которому отмерили два месяца жизни, анализы как у восемнадцатилетней.
— Я с каждой оранжевой капелькой, которая вливалась в меня, разговаривала, представляла, что это жизнь по трубочке втекает в меня. Однажды я ждала, пока капельница закончится, смотрела на стену и у меня возникло видение: стоит такая пухлая добрая клетка, а вокруг снуют мелкие злые. И эта добрая их проглатывает. Я ещё засомневалась, не сошла ли я с ума, но потом поняла, что это видение — визуализация того, что происходило у меня внутри.
А к концу курса химиотерапии выяснилось, что спасительные оранжевые капли были всего лишь… пустышкой.
Оказалось, что контрольных групп было две: одна получала настоящее лекарство, а другая — плацебо. Наира возмутилась — она же ничего не подписывала, ни на что не соглашалась, это же уголовное дело.
Но подавать в суд в итоге не стала. Физически была слишком слаба, силы нужно было беречь для восстановления. К тому же она была жива. Из её группы в 200 человек в живых осталось 25.
— Наверно, нам не дали ничего подписывать, потому что думали: всё равно четвёртая стадия, надежды нет, хоть поэкспериментируем.
Глава III: Не звонить, не плакать
От химии у Наиры стали выпадать волосы, ухудшилось зрение — усилился астигматизм. Самое страшное для переводчика — начала сдавать память. Во время синхронного перевода Наира забывала слова — помнила первую и последнюю буквы, количество букв в слове, а само слово начисто вылетало из головы.
Химия подействовала на сердце — поддерживающие лекарства, в том числе гомеопатические, она принимает до сих пор. Но самой страшной была боль в костях.
В период химиотерапии Наира проводила одна дома весь день. Муж был на работе, сын и дочь жили отдельно. Бывало, что голодала целый день — чувствовала себя настолько плохо, что было не до еды, а от запаха газа мутило.
По субботам к ней приходила домработница — убираться. Но в какой-то момент Наира решила, что не хочет лежать в постели и сетовать на судьбу.
— Я не могла нагибаться, у меня в перикарде и лёгких было пол-литра жидкости, я задыхалась. Но я ставила стул, садилась на него и мыла пол — проходилась шваброй вокруг себя, потом передвигала стул, протирала другое место. Получалось долго, но зато — сама.
В перерывах между уборкой Наира смотрела в окно на людей, снующих по своим делам, и думала о том, что они не понимают, какие они счастливые, что могут ходить, нагибаться, махать руками.
Сама она первое время боялась выходить из дома. На предложения мужа закатывала истерики — вдруг задохнётся, или потеряет сознание и упадёт на улице, что тогда будет? Потом взяла себя в руки — повязывала красивую косынку на лысую голову, завязывала кокетливо бант и выходила.
Рефлексия на тему «Почему я, почему со мной?» была только в первое время.
— Почему это случилось со мной? Дура была потому что, не следила. Бывало, говорила мужу — всё из-за тебя, ты когда-то то сделал, так сказал, я испытала сильный стресс, вот и заработала себе рак. Но это были так, бабские штучки, которые быстро прошли. И когда он приходил с работы и спрашивал, как я, неизменно бодро отвечала — сегодня лучше.
Своего диагноза Наира с самого начала не скрывала от друзей и родственников. Но строго запретила звонить ей, сочувствовать и плакать.
— Но наверняка было же так, что кому-то говорили про свой диагноз и человек терялся, не знал, что говорить, как себя вести? — спрашиваю я.
— Конечно. Это очень важный момент при таком диагнозе. Ты теряешь друзей, ну, и родственников тоже. Они перестают звонить, встречаться с тобой. Они стараются уйти от боли. Думают, что ты начнёшь ныть, рассказывать про болячки, про то, как тебе плохо. Они понимают, что это не заразно, но ведут себя так, будто могут заразиться. Им нехорошо видеть твою боль. Но наряду с такими людьми была также моя коллега, например, которая каждый день звонила и рассказывала про ежедневную рабочую рутину. Говорить я не могла, дыхания не хватало. Просто слушала, и мне это очень помогало.
Помолчав, Наира добавляет:
— Порой я жалею, что совсем не ныла и дети, например, не поняли, насколько плохо мне было на самом деле. Химия очень меняет тебя. Психологически, ментально, физически, на характер действует. Наверно, нужно это доносить до людей, чтобы пресечь их ожидания, которые ты уже не можешь оправдать.
Котёнок с серыми полосками начинает отчаянно мяукать и прыгать на предметы, опрокидывая их. «Голоден», — говорит Наира и достаёт из пакетика желе. Упитанный лоснящийся Джонни, храпевший у наших ног, вскакивает, находит свою пищащую игрушку и прибегает с ней к Фёдору — бросай.
— Упитанная сволочь, — улыбается Наира. — Скажи: «Я — Джонни Большое сердце».
— А животные как-то поддерживали вас, чувствовали ваш состояние?
— Эти (указывает на собак), по-моему, никак не чувствовали. Болтались под ногами как всегда. Но кошка дочери приходила и ложилась на меня. Она после лимфомы ушла. У меня тоже кошка была, персидская. Её от меня увезли во время химии, когда началась аллергия на шерсть. И она от рака умерла — поджелудочной железы. Обе были спасёнными нами животными. Мне кажется, они забрали мою боль.
Глава IV. Баклажаны и булочки с джемом
Диета при раке так же важна, как вера и правильная химия — считает Наира. Находить информацию и составить правильную диету ей с мужем пришлось самим — врачи лишь округляли глаза в ответ на наирины вопросы о том, что ей можно есть, а что нельзя. Пациенты, в основном, тоже не заморачивались этим вопросом.
— Со мной на химии была женщина. Приходило время обедать. У меня печёные баклажаны, у неё — булочки с джемом. Я говорю — вам это нельзя, а она: «А мне хочется». Ну и что? Мне тоже много всего хочется, а нельзя. Я видела, как часто просили родственников толму привезти, а рублёное мясо вообще-вообще нельзя.
Строгое табу на красное мясо, переработанные мясные продукты, мучное, дрожжи, сахар, молочные продукты, — перечисляет Наира. Мучное она не особо и любит, но вот отказаться от сыра было очень трудно. Сейчас она иногда позволяет себе кусочек, но про любимый рокфор пришлось забыть.
Наира пьёт соки — из моркови, сельдерея, сезонных фруктов и ягод. В её рационе превалируют овощи и фрукты. Употребляет только растительное масло — льняное, конопляное, из косточек винограда.
— Во время химии пила Наринэ. Ещё принимаю куркумин в таблетках. Он незаменим в лечении раковых заболеваний, но с ним нужно быть осторожным — куркумин вымывает кальций из раковых клеток, что хорошо, но кальций исчезает и из костей.
Наира долгое время практиковала вегетарианство. Но к концу химиотерапии ей безумно хотелось мяса, — а именно говяжьей вырезки с толстым слоем сала.
— Я постоянно говорила мужу об этом своём желании и предупреждала, чтобы он просто слушал, но ни в коем случае не привозил. Я понимала, что на самом деле это не я хочу, а эти сволочи (раковые клетки — Калемон), когда они издыхают уже, кушать хотят. Им энергия нужна. Баклажан они не любят, им мясо подавай.
Глава V. Бокал вина за победу
После 12 курсов химии КТ показало лишь одну сантиметровую метастазу в печени. Остальные рассосались.
— Когда через три месяца я вернулась на работу, у всех был шок. Там меня уже похоронили, моё место распределили.
— А когда вы поняли, что всё, вы победили?
— Вот когда КТ показало только маленькую метастазу на печени, тогда и поняла. Через десять месяцев с момента обнаружения опухоли. А когда в первый раз смогла подняться на пятый этаж, рассказала о своей болезни англичанину, с которым работала тогда, и мы выпили за эту победу по бокалу вина.
— А когда прошли отмеренные вам два месяца?
— У меня подруга нумеролог. Она поколдовала со своими цифрами и сказала мне: если ты продержишься до своего дня рождения, будешь жить. Я продержалась.
— Ставить близкие цели, наверно, очень важно в таких случаях.
— Ну, тогда это не близко было. Помню, я пошла на биопсию, а в палате женщины сидели — мать и дочка. Дочка принимала химию. Палата — серая, депрессивная. Дочь говорит: «У меня рак груди был, оперировали». Я спрашиваю — когда?
Она: «Два года тому назад». «Целых два года, — подумала я, — вот повезло, это же вечность!»
— Вы как воспринимали уход каждого, кто не вылечивался?
— Ты видишь их эпизодически, вы не всегда вместе. Пришли, приняли (химию — Калемон), ушли. Была одна женщина, до сих пор помню её имя — Маро. Однажды я спросила медсестру о состоянии Маро, и оказалось, что Маро умерла. Я с ней всего дважды сидела. Она мне сказала, что у неё никого нет, кроме больной матери. И если с ней что-то случится, мать совсем одна останется. Вот это было тяжело.
— Наверно, ещё возникает страх — и со мной такое может случиться.
— Конечно, возникает. Вы ходили по коридорам в онкологическом центре? Как будто среди мертвецов ходишь — такая у людей аура и такой настрой. Таких как я, с цветочками на косынке — мало.
Ещё там окна выходят на кладбище. Я старалась не заглядывать. Но как-то на такси обратно ездили через кладбище. Пойди, сохраняй бодрый настрой в таких обстоятельствах.
Глава VI. Центр, который пока не случился
У Наиры была большая мечта — открыть центр поддержки раковым больным в Ереване. Там больным предоставлялась бы психологическая помощь, работал бы диетолог, собирались бы победившие рак для оказания взаимопомощи — делиться своими историями и подбадривать. Задумывался хостел при центре, где на время лечения жили бы больные, приезжающие из регионов. И обязательно был бы священник.
— У нас мало веры, и это большая проблема. Нужно найти свою веру, свою опору. Я не думаю, что там, наверху, сидит какой-то старец, но верю в существование Высшего разума. Я в принципе и до болезни была верующей, но вот Библию мне до сих пор скучно читать. Зато я обожаю псалмы. Когда я уже болела, открыла первый попавшийся псалом на первой попавшейся строчке и там было написано: «У тебя будет гноиться тело». [вероятно, «Смердят и гноятся раны мои
из-за безумия моего», Давид. Пс 37:6]
— Когда я вылечилась, я начала искать эту строчку, но так и не нашла, не вспомнила номер псалма. Значит, уже не нужно было. Теперь я открываю наугад и выпадает только хорошее, например: «Уверуй и воздастся». [«Но я спокоен, и в душе моей покой, в душе моей мир, словно у ребёнка на материнских руках. Израиль, уверуй в Господа, отныне и вовек» Пс 130:2-3]
В нашей стране взрослый человек с диагнозом рак оказывается один на один с болезнью, говорит Наира. Если у детей онкология в основном лечится и нужные средства быстро собираются, то взрослые зачастую остаются без финансовой помощи. А одни только анализы стоят 10-20 тысяч драм каждый.
Столкнувшийся с раком человек не знает, куда идти, какое лечение правильно, как с этим бороться, вернее, жить. Ведь врачи часто избегают слова «выздороветь» с раком, предпочитая использовать слово «ремиссия». Сама Наира использует исключительно слово «выздороветь». Сразу иной настрой создаёт, уверена она. [Обычно под выздоровлением понимают пятилетнюю выживаемость после рака. Ремиссия — состояние, при котором после лечения симптомы патологии пропадают и развитие опухоли не происходит — Калемон].
В центре, который задумала Наира, людей бы учили жить с раком. Ведь сейчас рак — очень часто приговор и слёзы. Наира рассказывает, что видела людей, у которых была вторая стадия, но они решали, что умирают — и умирали. А были такие, как она, в четвёртой стадии, которые хотели жить — и выживали.
— Ни врачи, ни родственники не знают, как правильно вести себя с человеком, у которого диагностировали рак. На Западе врачи напрямую общаются с пациентом, у нас же предпочитают говорить с родственниками. Очень важно, чтобы были онкопсихологи, которые знали бы как обращаться с конкретным больным.
Наире, например, нужно говорить всё как есть, тогда она соберётся, воспримет болезнь как задачу, которую нужно решить. А есть люди, которые могут умереть на месте от внезапной новости. Или стать домашними тиранами, по всякому поводу «угрожая» домашним своей скорой смертью.
Часто сами родственники принимают решение скрыть от больного его диагноз. Однажды Наира получала в палате химию с другой женщиной, когда в комнату вошёл молодой мужчина и предупредил, что скоро привезут его отца, который не знает о своём диагнозе и чтобы все присутствующие молчали о том, что они на самом деле получают. Ему сказали, что в капельнице всего лишь витамины.
— Привезли мужика. Включили ему капельницу. Сидим с женщиной, молчим — обе лысые, «витаминчик» получаем через портакат (специальное устройство для получения длительных внутривенных инъекций, которое вживляется в кожу в верхней трети грудной клетки и обеспечивает доступ к ярёмной вене). Самое смешное, что он получал настоящую химию, а думал, что витамин, а я получала витамин, но думала, что химию.
В центре работали бы и с онковрачами. Им, считает Наира, часто не хватает чуткости. Однажды её сильно задел случай, невольным свидетелем которого она была. Женщина, которой в больнице сказали, что химия ей не помогла и больше ничего нельзя сделать, нашла клинику во Франции, которая взялась лечить её дальше. Женщина сидела в комнате и ждала, пока ей выдадут её анкету, а Наире в той же комнате промывали портакат, когда вошла заведующая отделением химиотерапии.
— «Здравствуйте, Наирочка, как вы?», — поздоровалась она со мной. Затем повернулась к этой женщине и говорит: «Во Францию собралась? Чуда ждёшь? Чуда не будет». Я должна была сидеть и ждать минут пятнадцать, чтобы воздух не прошёл в портакат, но я пулей вылетела оттуда. Рассказываю мужу. А он: «Ну да, ты — элитная больная, видела бы ты, как с другими больными разговаривают».
Я этой женщине потом сказала — ноги в руки и во Францию! Не слушайте их.
За всё время своего лечения и наблюдения за лечением других больных у Наиры складывалось ощущение, что врачи сами считают рак приговором и совершенно не знают, что делать с живыми людьми.
После окончания курса химиотерапии Наира попросила предоставить ей график дальнейших действий — следующего КТ, рентгена, анализов. Врачи отмахивались — «Да ты сама знаешь». Будто не понимали, что делать с пациенткой, которая давно должна была умереть, но всё живёт. «Не только живёт, а ещё и ходит и требует, сволочь».
— Я спрашивала, можно ли мне на йогу, а врач одёргивала — «У тебя кости». Можно ли на плаванье? А врач: «Угомонись уже».
— Но купальник я с собой возьму в поездку, — лукаво улыбается Наира. — В Бишкеке буду плавать.
Глава VII. Понадобится, свяжемся
Наира рассказывала друзьям, что надо обязательно программы про рак делать на телевидении — делиться историями, образовать людей, дать им веру. К её удивлению, друзья не поддержали её идею.
— Мне говорили: «Ты что, будешь сидеть перед экраном и рассказывать об этом?». А почему бы и нет? Я же не что-то плохое совершила. Я же не виновата, что клетки начали делиться не так, как нужно. Я могу спокойно говорить о том, что смотрите, я живая, если я выжила в четвёртой стадии, то и вы можете.
К всегда улыбающейся нарядно одетой Наире постепенно стали обращаться другие онкобольные — рассказывали свои истории, ожидали поддержки. Она ещё больше уверилась в необходимости центра онкопомощи. Собрала необходимые бумаги. В мэрии сначала обещали помочь, потом отказались. Наира обратилась в две организации, работающие с онкобольными.
Первая была «Хенаран». Наира пошла на конференцию на тему онкологии, которую устроила организация. Врачей-докладчиков, говорит она, было довольно скучно слушать: было ощущение, что они не видят за болезнью живого человека.
На конференции она увидела того самого врача, который за два года до этого «напророчил» ей два месяца жизни.
Когда участники конференции представлялись, Наира рассказала про свою болезнь и исцеление. На кофе-брейке врач сам подошёл к ней.
— Он, конечно, не узнал меня. Сколько таких, как я, проходило через него? Куски мяса, на которые не стоит обращать внимания, всё равно их скоро не станет. Он сказал: «Не может быть, чтобы вы до сих пор были живы. Значит, вам неправильно поставили диагноз». Говорю — а ведь вы сами его поставили. У меня есть все бумаги. Вы меня не помните, я с мужем приходила. Вы с вашей ассистенткой так говорили про меня, будто я трупом уже лежу там.
— А он не унимается, спрашивает, что я делала, как вылечилась? Ну, плацебо принимала, диету соблюдала, химию делала. И честно говоря, не хотела умереть. Он странно посмотрел на меня и отошёл.
Наира попыталась тогда рассказать руководительнице «Хенарана» про свою идею с центром. Руководительница в ответ предложила ей проучиться на онкоадвоката и защищать права других больных. Строго пожурила за то, что Наира заплатила за КТ и портакат, а не выбила всё бесплатно.
— Мне отмерили два месяца жизни, я задыхалась, ходить не могла, не то чтобы что-то выбивать. И онкоадвокаты — это хорошо, конечно, но до них ещё столько важного есть. Но руководительницу организации моя идея не очень заинтересовала.
Тогда Наира написала письмо в организацию «City of Smile». Предложила свою помощь в качестве волонтёра. Собиралась встречаться главным образом с родителями онкобольных детей, рассказывать свою историю, настроить их на то, что если она, взрослый человек на последней стадии вылечилась, то их дети и подавно преодолеют болезнь.
Из организации ей через месяц ответили, что обязательно воспользуются её помощью, когда в этом будет надобность. «Надобность» так и не возникла.
Глава VIII. Новая терапия
В ноябре 2019 у Наиры случился рецидив. Метастаза в печени увеличилась до 3.5 см. Про центр пришлось на время забыть — слишком много помех, бюрократии и энергии.
В онкологическом центре Наире предложили повторный курс химиотерапии. Но был большой риск, что сердце не выдержит. Тогда она решила попробовать иммунную терапию, так называемые активаторы макрофагов. С мужем взяли кредит в банке, и он сам делал ей уколы в пупок.
— Все на мне эксперименты ставят, — смеётся Наира.
Периодически заглядывающий к нам на кухню муж Наиры, доктор-гомеопат Вагарш Хачикян рассказывает про то, как работает иммунная терапия.
— Химиотерапия, лучевая терапия снимают последствия, а не причину. Хорошая химиотерапия при третьей стадии даёт самое большое год гарантии, то есть на год оттягивает смерть. Потому что наряду с клетками рака он убивает нашу иммунную систему. Иммунотерапия же помогает иммунитету распознавать раковые клетки для последующего уничтожения.
— Рак случается вследствие того, что иммунные клетки перестают распознавать чужеродные тела, не понимают, это свои или не свои. Нужно что-то, что бы «открыло глаза» иммунной системе. И она сама уже начинает распознавать и уничтожать их. Это делают препараты (которые принимает Наира), так называемые активаторы макрофага.
— Макрофаги составляют 5% белых кровяных клеток в крови. Это важные иммунные клетки, которые «переваривают» вирусы, бактерии, а также другие чужеродные тела, вторгшиеся в организм. GcMAF (полученные из Gc белка факторы активации макрофагов) в нашем теле естественным образом появляются и отдают приказ макрофагам уничтожить чужеродные образования. Серьёзные заболевания, такие как рак, разрушают GcMAF — и макрофагам некому уже отдать приказ на уничтожение. Макрофаги как бы остаются спящими. Раковые клетки начинают бесконтрольно размножаться. В лаборатории из Gc белка получают активаторы макрофагов, как бы искусственные GcMAF, которые внедряются в организм и «будят» макрофаги. А те начинают уничтожать раковые клетки.
В феврале 2020 КТ Наиры показал, что метастаза закапсулировалась и выглядела как высушенная фасолинка, а значит, терапия работает.
***
Мы выходим из тёплого дома Наиры уже ночью. В палисаднике за окном с глиняными кувшинчиками, цветами и деревьями лежит, свернувшись клубочком, кот. Он неважно себя чувствует и завтра отправится к ветеринару.
В доме, палисаднике столько стремления к жизни, что внезапно у меня, как у Наиры в больничной палате, появляется визуализация — заглянувшая в дом «плохая» клетка, напоминающая колючий, коричневый кактус, смущённо бормочет, что ошиблась адресом и, тихо притворив за собой дверь, уходит в ночь.
