Кошки, Володя, золотой парик
Грант был двоечником и хулиганом. На уроках он смотрел в окно на кучевые облака, которые в его воображении принимали самые разные формы. Он утверждал, что если хорошо в них всмотреться, можно даже увидеть лицо Бога.
Ещё он рисовал кошек. С прищуренными глазами, узорами на изящных телах, раскрашенными в яркие цвета. Грант вырезал из тетради их контуры и дарил мне.
Я была отличницей. С портретом маленького Володи в виде значка на груди, мечтой когда-нибудь повязать себе красный галстук и неверием в Бога. У меня был выцветший ларец, где я хранила спичечные коробки с умершими божьими коровками (для дальнейшего захоронения), один рубль и кошек Гранта.
Учительница начальных классов Валентина Ивановна сидящих на задних лапах кошек не жаловала. Как и всё остальное, что не помещалось в контур школьной программы. Все три года, что она преподавала нам, она наказывала рисующие пальцы Гранта указкой, а его «бестолковую голову» — вызовом родителей.
В третьем классе на вызов всегда приходила мама Гранта. Потому что папа Гранта был фидаином в Карабахе. Валентина Ивановна не одобряла движение «Карабах наш» и осуждала папу Гранта за то, что тот где-то далеко «занимается ерундой» вместо того, чтобы воспитывать сына.
Валентине Ивановной было за шестьдесят. Высокая, с очень прямой спиной, она одевала короткие джинсовые юбки выше колен, смело обнажая стройные ноги. После родительских собраний наши мамы вполголоса и оглядываясь — они боялись учительницы не меньше нас — обсуждали её нарисованные стрелки вместо выщипанных бровей и золотистый курчавый парик вместо волос.
Валентина Ивановна много лет назад приехала в Ереван из Москвы с важной миссией «образовать» как можно больше голов в этой большой, не очень ей понятной деревне, и когда-нибудь уехать обратно.
За спиной Валентины Ивановны я дружила с Грантом. Вместе мы разбивали окно в школе, являлись на урок без домашки, дерзили физруку, приходили в школу без учебников и беспечно пожимали плечами на вызов родителей. Грант — в реальности, я — в мечтах. В реальности я боялась перестать быть любимицей Валентины Ивановны.
В её присутствии я покровительствовала Гранту. Отличники оставались после уроков и помогали двоечникам стать более достойными володиной кучерявой головы. Грант был «моим» двоечником. Я садилась рядом с ним за парту, следила за тем, как он корявым почерком выводил в прописи буквы и делала взгляд суровым каждый раз, когда Валентина Ивановна проходила мимо.
Папа Гранта сражался за родину. Так говорил Грант. Валентина Ивановна же запрещала нам испытывать патриотические чувства к любой другой родине, кроме Великого Советского Союза. Будучи её ученицей, я вскакивала на ноги при словах «Союз нерушимый республик свободных», благоговела перед гарантом этой свободы — Горбачёвым, и всеми силами старалась, чтобы вера Валентины Ивановны в мои «умные глаза и мозги» была непоколебима.
Шпильки, кулаки, жёлтые глаза
Валентина Ивановна любила родительские собрания какой-то садистской любовью. Чтобы не скучать, наша учительница разнообразила их тем, что на одно собрание она приглашала мам, на другое — только пап, а на третьем требовала присутствия, например, примерных учеников. Чтобы устраиваемые там представления никогда не приедались.
Сначала Валентина Ивановна хвалила нас, отличников, под умиленными взглядами родителей — наших, а потом начинала зачистку двоечников и хулиганов перед рядами поникших голов родителей — их.
Мамы являлись на собрания как на торжественную церемонию — на шпильках, в праздничных платьях, с уложенными волосами, дабы не ударить лицом в грязь перед учительницей, которая была их старше на тридцать лет. Валентина Ивановна журила матерей за расхлябанный внешний вид также невозмутимо, как чихвостила нас за развязанные шнурки.
Маму Гранта Валентина Ивановна ждала с особым наслаждением. Та почти всегда немного опаздывала. Тихо открывала дверь — высокая, светловолосая и светлокожая, как сын, в простом длинном сарафане, с заколотыми на затылке волосами — тихо извинялась за опоздание, проскальзывала за парту и сразу же опускала глаза.
Валентина Ивановна оставляла Гранта под самый конец собрания. Гвоздь программы. Выдерживала паузу, набирала воздух и начинала перечислять все проделки Гранта в хронологическом порядке. Список всегда был длинным: что-что, а веселиться Грант умел.
Распиная Гранта, Валентина Ивановна не забывала напомнить о том, что его папа занимается ерундой в то время, когда его жена работает на износ, чтобы прокормить четверых детей. Она успокаивалась только тогда, когда светлые, почти жёлтые глаза мамы Гранта наполнялись слезами.
Как только родительское собрание заканчивалось, женщина поспешно выходила и с усталым упрёком смотрела на сына, воспитывать которого у неё не хватало ни сил, ни времени. Грант опускал голову и шёл за ней домой.
Пьяная вишня
Почему наши мамы не заступались за маму Гранта? Сейчас трудно представить это благоговение, я бы сказала — священный ужас, который родители могут испытать к педагогу.
Однажды Валентина Ивановна, узнав, что моя мама хорошо печёт, попросила её испечь торт для важных гостей — такой, чтобы те ахнули от изумления. Мама решила сделать свой самый прекрасный торт, нашу гордость — пьяную вишню.
Испекла коржи, ложкой выковыряла мякину, смешала с вишней, закатанной в водке, щедро плеснула коньяка. Обратно заполнила коржи, взяла по коржу в каждую руку и ловким движением хлопнула их друг на друга. Покрыла торт шоколадной глазурью, начертила вилкой бороздки и отправила в холодильник настояться.
Утром следующего дня муж Валентины Ивановны забирал торт. Мало того, что ей в голову не пришло заплатить за продукты для совсем недешёвого торта, так Валентина Ивановна по телефону ещё предупредила, что у мужа нет времени подъехать к нашему дому, и папе пришлось взять тяжёлый торт и нести его на автобусную остановку.
Пока торт ехал к хозяйке, мама сильно волновалась. Папа тоже. Валентина Ивановна позвонила через сорок минут и недовольным голосом выразила своё разочарование тем, как выглядит эта «сплошная коричневая масса»: нет ни украшения, ни кремовых цветков, а гости вот-вот придут, и искать замену уже нет времени.
Может, нужно было сделать «Олимпийского мишку»? Или торт-«бабочку»? Для этих папа вырезал мамe формы при помощи кальки. Она накладывала кальку на тесто, вырезала бисквит, складывала куски вместе и превращала их в фигуры разных животных и персонажей. Получалось очень красиво, но ни один торт в мире не мог сравниться по вкусу с пьяной вишней. Мама расстраивалась весь день, что «не оправдала высокого доверия».
Возмущения поведением Валентины Ивановны не было и у меня. Только огромная печаль, что она не оценила наш торт.
И только месяц спустя, в самом конце родительского собрания Валентина Ивановна, словно внезапно что-то вспомнив, задержала маму и размеренным ровным голосом сообщила, что её гости в тот день ошеломлённо охали и ахали, выпытывая рецепт торта. Мол, ей было очень приятно. Мама смущённо улыбнулась.
Война, Вика, Дашдемир
В параллельном собраниям, идеологиям и правильному воспитанию мире продолжала идти война. Город наводнили беженцы — чужие и непонятные. Их устраивали повсюду — в полуподвале соседней с нами пятиэтажки, где через несколько месяцев крыса отгрызёт спящему пятилетнему ребёнку ухо, в зловонных общежитиях, в домах людей.
К нам в класс пришла девочка Виктория. Она отличалась от нас. Вика была очень высокой и толстой. В нашем классе на 36 учеников не было ни одного толстого человека. Ещё Вика совсем не говорила по-армянски. Ну, школа-то у нас была русская, но чтобы армянка — и не говорила на армянском?..
Мама Виктории была крикливой женщиной, много плакавшей и много обвинявшей. Они убежали из Баку зимой, в тапочках. Мама успела только надеть на Вику носки: разного размера и цвета. Их спас сосед азербайджанец, вывезший их на последний самолёт в Ереван и давший немного денег.
Мама Виктории рассказывала, что в Баку они очень хорошо жили. Мы — дети, поняли из её рассказов, что хорошо жить — это когда много икры в банках и рыба, совсем без косточек, под названием осетрина.
А сейчас, жаловалась женщина, их заселили в тёмный сырой полуподвал, у её дочери астма, и она ходит из одного ведомства в другое, чтобы выбить нормальные жилищные условия.
Наши мамы слушали её молча, с какой-то злобой. У маленькой Армении, находящейся в войне, пережившей ужасное землетрясение, оставившее десятки тысяч бездомных, на хорошие жилищные условия и сочувствие не было ни сил, ни ресурсов.
Наши мамы недолюбливали маму Виктории, а мы — саму Вику.
Однажды зимой мы с Грантом ждали наших мам у школьных ворот. Я — со своим клетчатым портфелем с книгами, тяжёлым, как кирпич. Грант — с ручкой в нагрудном кармане бежевой куртки не по сезону, рукава которой не доходили ему до запястья. Его большие недетские руки всегда были в чернилах.
Я была немного раздражена. Валентина Ивановна на уроке чтения в очередной раз опустила тонкую указку на спину Гранта. Я чувствовала, что есть в этом что-то неправильное, что так не должно быть. Однако для того, чтобы пойти в своих мыслях дальше и, что ещё страшнее, перейти к действиям, я должна была дать оценку действиям Валентины Ивановны, посметь её осудить.
На это у меня не хватало смелости, и я перенаправляла злость на Гранта, который заставлял мою безмятежную душу волноваться.
Но Гранту было не до указки. Грант рассказывал о победах наших. Сетовал, что пока там проходит «настоящая жизнь» и есть столько важных дел, он вынужден торчать тут на скучных уроках. И пока мы поём «Вставай, страна огромная», нужно вставать по-настоящему и «быстро победить».
Но отец Гранта не позволял ему ехать на передовую. Он наказал ему хорошо учиться и помогать матери. Грант помогал как мог — например, работал вместе с ней в пекарне. Учиться — ну, не получалось у него.
Я не очень хорошо представляла, кто такие «наши». Я помнила демонстрации людей с поднятыми вверх кулаками, они очаровывали, они были как из кино или книг, в которых я буквально жила.
— Если война не закончится до того времени, как я вырасту, я пойду на передовую.
— У тебя же нет ружья.
— Мне там выдадут. Ты что, думаешь, папа его из дома взял?
— И ты будешь убивать людей?
— Конечно. Врагов. Турок.
Я знала, что такое враги. Фашистская орда. Немцы. Мы периодически давали «отпор душителям всех пламенных идей, насильникам, грабителям, мучителям людей» на уроках музыки и чтения. Как относиться к этим новым врагам? Я не знала.
У моей тёти в подвале жила семья турок. Которые очень не хотели уезжать из Армении, но их в конце концов вывезли. Очень бедные муж и жена с девятью детьми — я им отдавала свои игрушки. Мамы моих друзей и тётя запрещали нам играть с ними. Но я, с молчаливого согласия моей мамы, от случая к случаю проскальзывала к ним в подвал и оставляла свои игрушки детям. Мы не знали языка друг друга, но нам это не мешало. Их отец улыбался и гладил меня по голове. На фашистскую орду из учебников и фильмов они никак не походили.
Той же зимой у другой тёти, живущей в Гюмри, у меня случилось ещё одно столкновение с новыми врагами.
Семья тёти потеряла дом во время землетрясения и временно снимала второй этаж у одной семьи, а те оставались на первом. Дом отапливался печкой. Однажды тётя слушала скупые сводки с фронта. По-моему, по радио. Лицо её вдруг поменялось. Она встала, пошагала по комнате, внимательно посмотрела на книжную полку, взяла книжку в бумажной обложке и бросила в печь. Моя тётя-филолог — книгу — в печь.
Это была одна из моих любимых книг, она называлась «Азербайджанские сказки». Книга страшных историй о ночных убийствах, придворных заговорах, мистических дервишах. Самая перечитывымая мной история в ней — «Сказка о Дашдемире».
Она была про храброго мальчика с необыкновенными способностями, которого отдали в учение Мирзе Мохсуну (это имя звучало в моих ушах музыкой) и который расследовал смерть собственного отца, при помощи смекалки спас свой город от кровавой войны с соседями, а своего падишаха — от коварного визиря, да ещё и получил в жёны красавицу-дочь своего учителя, которая на самом деле оказалась дочерью падишаха.
«Дашдемир» сгорел почти мгновенно. Тётя повернулась и вышла из комнаты. Дашдемир, Мирза Мохсун, скромный и честный отец Дашдемира Заман-киши, а также человек, написавший «Дашдемира» были врагами, против которых сражался папа Гранта.
Фотография
Однажды Грант принёс в класс фотографию. На ней три бородатых мужика в камуфляже лежали, прислонившись спинами к стогу сена, и смеялись. У одного на плече висел АКМ. Два других автомата лежали на земле. Мы собрались кругом и смотрели на фото. Одним из мужчин был папа Гранта. Грант не скрывал своей гордости.
— Они защищают нашу родину, — сказал он. — Они там, чтобы мы здесь могли играть во дворе и ходить на уроки.
Смех папы Гранта выглядел таким же тёплым и открытым как у сына. Как у всей их солнечной семьи. Мы смотрели на фотографию с каким-то священным трепетом, который военная форма вселяет детям.
А потом прозвенел звонок и в класс вошла Валентина Ивановна. Она отобрала карточку у Гранта и долго изучала её. Взгляд её сделался презрительным и осуждающим. Мы сначала растерялись, затем услужливо приняли то же выражение лица, что и у неё.
— Это твой отец? — безошибочно угадала она сходство с Грантом у крайнего мужика справа.
Грант кивнул.
— И над чем он, интересно, смеётся? Что смешного в том, что два братских народа убивают друг друга?
Мы опустили глаза. И правда, герои Священной войны в наших учебниках не смеялись. Они были серьёзные и суровые. Самое большое, улыбнутся немецкому ребёнку, которого свои бросили, а они нашли и спасли. В Германии даже памятник есть таким солдатам. Они не разваливались на сене — у них на это не было времени. Герои Священной войны были в аккуратных формах и бритые, а не как эти всклоченные, неухоженные фидаины.
Валентина Ивановна продолжала выговаривать Гранту за недостойное поведение отца на фотографии. По мере того, как в её голосе накалялся металл, глаза Гранта тускнели. Его необычные жёлто-зелёные глаза обернулись мутным стеклом.
Я украдкой посмотрела на него из-под опущенных ресниц. Медленно подошла к нему и стала рядом. Твёрдо посмотрела на Валентину Ивановну и тихо произнесла, что папа Гранта не может быть плохим. Что наверняка он специально засмеялся на фотографии, чтобы мама Гранта не думала, что ему там одиноко и грустно. Мы заучивали наизусть «Если друг оказался вдруг», я была влюблена в Тимура и немножко в его команду. Я знала, как должны поступать друзья. Я взяла друга за руку.
В моём внутреннем храбром мире.
В настоящем мире я стояла, опустив глаза и сжав кулачки. Я подождала, пока божество домучит Гранта, прикажет нам разойтись по своим партам и открыть учебники чтения, села за свою первую парту в среднем ряду и открыла книгу.
К концу урока наши взгляды с Грантом случайно встретились. Он слабо улыбнулся. Грант всё понял и не осуждал. Он вообще никого не осуждал. Разве только турок.
Напополам
Валентина Ивановна оставила наш класс, когда мы перешли в четвёртый. У нас появились разные учителя. В центре класса возникла дровяная чугунная печка. Начались мут у цурт, тёмные и холодные годы.
Наши учителя были в основном за 40. Очень старые, как считали мы. Адрине Григорьевна была молодой. Она заменяла заболевшую учительницу труда. Благодаря ей мы по-настоящему полюбили этот урок. Класс постепенно заполонился нашими работами.
Мы обожали Адрине Григорьевну. Она была не божеством, а человеком, и любовь наша к ней была человеческой. Без страха.
Грант по-прежнему рисовал мне кошек, смешил класс, получал тонкие указки по спине и вызывал отчаяние учителей, которое потом выливалось на его маму с опущенной головой.
Однажды Грант принёс в школу ампулы и сообщил, что с их помощью можно устроить самый настоящий взрыв.
Самый настоящий взрыв, как назло, прогремел на уроке труда. Учительница как раз раздавала огромные листы ватмана для рисования. Адрине Григорьевна выронила листы и, кажется, отпрыгнула в сторону. По-моему, мы все подпрыгнули от неожиданно громкого звука. Даже сам Грант.
Когда Адрине Григорьевна пришла в себя, она взяла палку и со всей силы ударила Гранта по спине. Палка сломалась напополам. Грант взвыл от боли и скорчился. Палка — обе её части — с глухим стуком упала на выцветший паркет.
Адрине Григорьевна с минуту смотрела на пол, после чего выбежала из класса. Оставшуюся часть урока мы просидели в молчании, не смея поднять глаза. Когда прозвенел звонок, все встали, взяли свои портфели и вышли из класса. Я отнесла классный журнал в учительскую. Там сидела Адрине Николаевна. Она плакала.
Маму Гранта вызвали к директору. Грант на занятия не пришёл. На следующий день — тоже. Нам сказали, что его перевели в другую школу. Больше я его не видела.
Просто беру за руку
Почему я написала эту историю? Есть травмы, которые не особо и травмы, но всё равно не отпускают. Это как дислексия, например. Или топографический кретинизм. Невооружённым глазом незаметно, инвалидностью никто не назовёт, но здорово мешает в жизни.
Такие травмы тоже нужно громко проговаривать, чтобы хотя бы попытаться от них избавиться. Мне очень мешает в жизни мысль, что я в тот день не взяла друга за руку.
Я взрослею, меняюсь, но воспоминание о Гранте и моём поступке — «недостойном пионера», которым я так и не успела стать, тянется за мной невидимой нитью сквозь года.
Например, у меня на всю жизнь осталась слабость к двоечникам. Я их априори считаю особенными. И обязательно храбрыми. Я люблю большие «медвежьи» руки у мужчин. Особенно несоразмерные телу. После ухода из нашей школы Гранта я, стеснительный, робкий ребёнок, круглая отличница, носительница примерного поведения, стала организовывать побеги из школы, сеять анархию и бунтовать. Во всех вариантах школ и университетов, в работе да и просто в обычной жизни.
Я бросаюсь защищать того, кто стоит один против всех. Даже если не согласна с ним. Сначала бросаюсь, потом думаю. Я не знаю до конца, верю ли я в Бога, но до сих пор молюсь, чтобы папа Гранта был среди вернувшихся с войны.
У этой истории нет никакой морали и заумных междустрочий. Мысль всего одна: пусть запоздало, но я всё же беру друга за руку.
