Под хвостом у ракеты
Звонок Хакоба с бывшего восточного фронта приносит волнение в нашу пропитанную за месяц войны табаком комнату. До сих пор мы занимались сбором открытых данных и сделали несколько интервью с беженцами — здесь, за 180 километров от границы с Арцахом, в безопасности.
Теперь Хакоб позвонил Хасмик и сказал, что организует эвакуацию людей и их вещей с территорий, которые вот-вот отойдут Азербайджану. Если мы хотим запечатлеть последние часы перед тем, как над армянской землёй поднимут азербайджанский флаг, сейчас самое время.
За один день мы чиним нашу разрушенную машину, чтобы доехать на ней хотя бы в одну сторону, но нам везёт: оказывается, на помощь Хакобу уже едет Давид, глава армянской общины в Москве, который за месяц войны собрал и перебросил в Арцах множество касок, бронежилетов и гуманитарной помощи. Мы встречаемся в Ереване, ещё двое друзей садятся в машину, и мы отправляемся в Мартакерт.
Чем дальше на север, тем становится холоднее. Это можно понять и по снегу, который появляется то тут, то там, и по морозному воздуху на заправке, где мы выходим, чтобы заправить до отказа газовый баллон. Мы не знаем, когда в следующий раз удастся заправиться. Кельбаджарский район, по которому мы будем ехать до Мартакерта на востоке Арцаха, скоро тоже переходит Азербайджану.
Незадолго до въезда в Арцах, пока ещё на равнине, встречаем сгоревший корпус предположительно «Точки», советского тактического ракетного комплекса. По нему ударил один из боевых дронов, несколько раз залетавших на территорию Армении.
Резко начинаются горы. Буквально вырастают из-под земли. Одновременно начинается такой туман, что почти ничего не видно на несколько метров вперёд. Глядя на крутую дорогу, я радуюсь, что мы поехали на внедорожнике, а не на верном, но всё-таки крошечном гольфе с полуторалитровым двигателем.
Дорога занимает несколько часов. Мы разговариваем. По пути встречаем мост, в который попал снаряд, но смог разрушить только одну сторону — по второй половине, объезжая дыру и торчащие пальцы арматуры, легко проходят машины.
Через несколько часов, уже подъезжая к Мартакерту — всё в таком же тумане — машина резко останавливается. Мы чуть было не наехали на неразорвавшуюся ракету от «Смерча», торчащую прямо в асфальте. Выходим сделать фотографию: всё-таки это первая ракета, которую я вижу сам, лично. Осторожно прикасаюсь к ней, почему-то представляю, что она будет горячей. Конечно, нет. Холодный, толстый слой металла вселяет ужас даже сейчас, когда ракета давно уже никуда не летит.
Думаю, что кусочком такой ракеты даже по голове ударить — будет шишка. И трудно представить, что на самом деле это железо — просто конфетный фантик, рвущийся, словно бумага, когда взрывается начинка. Торчащий из земли хвост ракеты большой, но только дома, включив интернет, я узнаю, что на самом деле это небольшая её часть, а сама ракета ушла на несколько метров в землю.
Мы доезжаем до Мартакерта. Город погружён в темноту. Едва ли не единственный свет — пара открытых магазинов, да лампочки местной мэрии, куда мы и направляемся. Эти магазины внезапно появляются в густом мраке. Кажется, что мы достигли конца земли, а это — пограничники перед обрывом в пропасть. Вот-вот выйдут и спросят, точно ли нам нужно дальше.
Останавливаем, наконец, машину. По ступеням — наверх, к разбитым стёклам мэрии. В городе не было ближних боёв, все разрушения — от обстрела артиллерии и беспилотников. В конце ступеней нас встречают какие-то люди. Кто-то, кажется, спрашивает, кто мы, но в целом мало кому есть до этого дело. Всё потеряно на краю земли.
Блоха и Бог
Внутри мэрии — сильный ветер, холод, жирные кошки. Быстро нахожу мамашу — конечно, беременную — и отца семейства. Мамаша беспокойно бродит, мяукает. Котят не пересчитать. Они участвуют и в военных совещаниях, и в наших интервью.
В маленькой комнате при входе почти такой же холод, что и снаружи. Работает обогреватель с тремя раскалёнными прутьями. Один из прутьев сломан пополам. Провода печи идут к самодельному адаптеру — куче проводов и схем, спутанных и перепаянных между собой. Враг точно не разберёт.
На шкафу с документами висит плакат-напоминание о правилах безопасности. Нет, не при обстреле. При общении во время коронавируса. На столе в беспорядке лежат бумаги, блюдца с окурками, маленькие чашки с засохшим кофе. Именно по этим окуркам и кофе, а не по торчащим из земли снарядам начинаю понимать, что находиться здесь было несладко.
Пытаемся связаться с Хакобом. По скрежету динамика телефона, по которому звонит Гарик, замглавы администрации, догадываюсь, что связь почти отсутствует. Хакоб где-то там, в темноте на краю. Гарик звонит первому человеку, второму, пока не находит того, кто оказываться рядом с ним, и может передать трубку.
Через час или два Хакоб заходит в нашу комнату. Вид у него уставший, расстроенный и злой: фура, которую он заказал с большим трудом и за огромные деньги — тысяча драм, или два доллара, за километр — уже полна, и не может взять последний хачкар из деревни, которая в полночь должна отойти Азербайджану.
Азербайджанские военные уничтожают все реликвии, которые армяне оставляют за собой, чтобы не осталось и следа от их пребывания в Карабахе. То же самое происходило в Нахичевани, где таких хачкаров уничтожили сотни. Их выкапывали, ломали кувалдами и экскаваторами и сбрасывали получившиеся груды камней в воду.
Правительства ни Арцаха, ни Армении не сделали ничего, чтобы сохранить исторические памятники. Волонтёры типа Хакоба занимаются этим самостоятельно.
Хакоб рассказывает о своих хачкарах, мощно размахивая руками. Потом резко замолкает, протискивается через нас к радиатору, наклоняется и греет озябшие руки.
Выхожу из накуренной комнаты наружу — покурить. Дым сигареты быстро затягивает за двери на улицу, в пустоту. Электрический свет делает дым живым и объёмным, пока он внутри. Но вот секунда — и он растворяется в ночи. Уличные фонари не горят, и мэрия, кажется, отделена от города, разрушенного самолётами и градами.
Мы решаем ехать сейчас. Давид предлагает помочь вытащить хачкар и подумать, как его отвезти. На часах 22:30.
Выдвигаемся в деревню Ховташен в нескольких километрах от Мартакерта. Пассажиры сидят друг на друге: нас уже шестеро. Хасмик пытается делать в блокноте записи. Вокруг по-прежнему туман. Точно дороги никто не знает. Все, кроме Хакоба, здесь впервые, но и сам Хакоб оказался там только сегодня. Ночь, указателей почти нет, а дороги ветвятся.
Мы постоянно жужжим окнами, открывая то одно, то другое. Ищем. По одинаковым грунтовым дорогам ни черта не понять, какая из них нужна.
Всё это время я думаю, что чужие войска стоят совсем неподалёку. Мы не знаем, когда они «войдут» и что будут делать. Нет никакой гарантии безопасности: на километры мы не встретили ни одного армянского военного. Ощущение, про прифронтовая зона опустела.
Никто не контролирует прекращение огня, никто не смотрит за тем, чтобы не было новых пленных и отрезанных ушей. Мы одни, и только редкие машины местных жителей, спешно собирающих вещи, разбавляют это одиночество. Всё висит на ниточке слова «перемирие», на чьей-то договорённости не стрелять и вести себя тихо.
Технологии войны развиваются непрерывно. Армяне ощутили это на своей шкуре, когда уже было поздно что-то менять. Пока мы в машине, я думаю ещё о снайперах, миномётах, беспилотниках. Попади в нас снаряд, из этой машины никому не выбраться. Это несправедливо. Если у кого-то есть револьвер, я могу уравнять наши шансы, купив другой револьвер.
Но здесь у кого-то есть кнопка на пульте, которой он, играя в Бога, может просто «давить блох». Я не знаю, есть ли надо мной сейчас этот «Бог», и захочет ли он меня раздавить. Быть блохой — неприятно, но «Бог» никогда не спросит моего мнения.
Когда до полуночи остаётся всего полчаса, мы находим нужную деревню. Я выхожу из машины и стою на армянской земле, которая через полчаса станет азербайджанской. То есть обратно мы явно поедем уже по азербайджанской дороге. Разработчики карт Google, наверно, теперь счастливы. Больше не нужно дублировать все эти названия на непонятный армянский алфавит.
Передо мной кладбище, рядом — догорающий дом. В темноте он выглядит дико, неправильно, жутко. Он тлеет, как мрачная новогодняя гирлянда на странном празднике без людей. Чёрный новый год.
По другую сторону дороги — тот самый хачкар. Старый камень сияет белым светом в луче фонарика. Несдвигаемая глыба — мы пытаемся разбить фундамент, сделать подкоп, расшатать его, но всё бессмысленно. Пока мы копошимся вокруг хачкара, я слышу, как тикают, уходят драгоценные минуты.
Говорят, что приток адреналина в крови может удесятерить человеческую силу. Кажется, адреналин сейчас есть у всех. Но я смотрю на этот камень и понимаю: основание палкой не откопать, ломиком не разбить. В деревне, где мы живём, я привык к тяжёлой работе неподходящими инструментами, поэтому быстро прикидываю, что такими темпами мы сможем вытащить хачкар часа через четыре.
Карлен, один из парней, как заведённый, приговаривает: «Вот-вот получится. Он уже двигается, сейчас уже вытащим!». Я беру ломик и в качестве последней опции с силой бью по толстому основанию камня, желая проверить, сделано ли оно из более хрупкого материала и нет ли в нём слабых мест. Пустая, конечно, затея. Хачкар сделали на славу — и на века.
23:40. Мы не можем вытащить этот камень. Мы также не знаем, когда азербайджанцы войдут сюда. На всём протяжении дороги мы не встретили ни одного военного, ни одного блокпоста. Что-то подсказывает мне, что нет их и там, с другой стороны, где стоят люди в азербайджанской форме. Никто ничего не знает, и не у кого спросить, когда нас придут убивать, резать, пленить. Мы сами по себе.
Заходим в горящий дом, чтобы вытащить из него оставшиеся от хозяев припасы на зиму — и отдать солдатам. В доме первое, на что обращаю внимание — фиолетовые тапочки. Потом вижу шампуни, кремы и другие ванные принадлежности. Вижу ванную, гостевую комнату, паутину на окне, которая из белой превратилась в махрово-чёрную — из-за дыма.
Не покидает ощущение, что я ворвался в чей-то дом и нарушил какую-то интимную атмосферу в нём, как медвежатник, вскрывший чужую квартиру. Но в этом и есть несправедливость войны: любой дом, из которого бежали люди — это чей-то разграбленный, осквернённый храм, брошенный в плену человек. Что-то закономерно неправильное есть в этом.
Мы едем дальше. Хакоб хочет нам что-то показать. Когда мы выходим, я вижу свежевырытые могилы — пустые. Родственники погибших на этой войне солдат выкопали их тела, чтобы над ними не надругался враг.
Уже далеко за полночь. Нам здесь больше нечего делать. Садимся в машины и пытаемся вернуться назад, но туман снова мешает нам. Машина снуёт из стороны в сторону, разворачивается, едет назад и снова пытается найти нужную тропинку. Напряжение не спадает, пока мы не видим выпавшую, видно, из грузовика на дорогу кровать — ту же, что и на пути туда.
Это кровать кажется мне родной.
Мы возвращаемся в Мартакерт. На въезде в город встречаем блокпост с молодыми армянскими ребятишками. Их всего несколько, пост сделан на скорую руку. Нас пропускают, и мы быстро доезжаем до мэрии. Там мы ночуем в холодном подвале — в городе отключают свет и наш маленький обогреватель перестаёт работать.
Всё нормально
Утром в администрации пусто.
Мы отправляемся посмотреть на то, как война изменила город. На улицах почти никого нет — только редкие мужчины в военной форме. Мы ни с кем не говорим, разве только слушаем отборный мат душевнобольного мужчины да объясняемся с водителем машины, который перепутал меня с Семёном Пеговым и хочет увезти в «более интересное место».
В одном месте мы видим воронку от снаряда. Асфальтная крошка и мусор укрыли землю ковром на многие метры вокруг. По краям дороги растут гранатовые деревья и хурма. Гранаты давно лопнули. Их никто не собирает.
Мы возвращаемся к мэрии, чтобы дождаться ребят и ехать в деревни снова — увезти на грузовике всё, что сможем, из здания сельской школы, и снова попробовать спасти хачкар.
В саду рядом со зданием пасутся чьи-то коровы.
Снова садимся в машину. Хакоб ищет и долго договаривается с человеком, который знает объездную дорогу. Объездная дорога — это значит, что там не будет армянского блокпоста, где нас точно не пропустят. И мы спокойно сможем въехать на азербайджанскую землю.
Так и происходит. По пути видим сожжённую дроном боетехнику, бесконечные гранатовые сады, ещё леса и холмы, торчащие из земли снаряды, а также заброшенный армянский блиндаж, откуда забираем оставшиеся коробки с боеприпасами.
Во вчерашних деревнях оживлённее, чем ночью — мы встречаем несколько машин. Хакоб и Давид просят людей помочь вытащить хачкар. Теперь, когда нас — восемь или десять человек, работа идёт быстрее. Мужчины вытаскивают хачкар, ломают забор и спускают его вниз, чтобы потом забрать его в грузовик.
Следующая остановка — школа в селе Нор-Айгестан. Я сначала не верю, что мы будем вывозить из здания парты и стулья. Сказывается разница в культуре и мышлении: то, что для меня — расходный материал, который не жалко выбросить, для этих мужчин — возможность обеспечить какую-то другую школу всем необходимым. Тем, чем не обеспечит её государство.
Я помогаю выносить мебель и книги, но периодически останавливаюсь, чтобы посмотреть на застывшую жизнь школы. На столе в учительской — бутылки шампанского и коньяка. Может быть, был праздник, а может — выпили напоследок. В ящиках лежат тетради с сочинениями, домашками и контрольными работами. Тетради расчерчены красной ручкой. На открытой мной странице написано: 10. Пятёрка.
На стенах почти во всех кабинетах висят нарисованные детьми плакаты — с картами, биографиями писателей и биологическим устройством животных. На втором этаже — застывшие следы, как мне кажется, крови. Они тянутся по ступеням вниз и до выхода. Там пропадают.
В соседнем дворе рядом со школой мы видим собак. Хасмик просит меня разбить железный забор, чтобы те могли выйти наружу. Я беру кувалду и делаю небольшую пробоину. Оказалось, не зря. Через несколько минут мы слышим истошный крик животного. Оказывается, собаки схватили и потрошили одну-единственную курицу, что осталась во дворе.
Наверное, она спряталась, когда хозяева забирали всё остальное зверьё. Мы залезаем внутрь через только что сделанное отверстие. Я ловлю курицу, Хасмик связывает ей лапы и крылья бечёвкой, чтобы птица в пути не повредила сама себя.
В другом дворе мы с ребятами находим банки с соленьями и компотами. Там же стоят специальные бочки, в которых бродит виноград: хозяева начали делать вино, но не успели закончить.
Грузовик обрастает вещами медленно. Самое трудное — спускать книги. Мы складываем их на большое зелёное полотно, которое дал нам Хакоб, и спускаем к грузовику. Только на это потребовалось несколько часов.
Я изрядно нервничаю. Солнце садится, азербайджанцев ещё не видно, но не хочется напороться на них где-нибудь по дороге. Однако именно это и происходит. Сначала Хакоб получает звонок, что их колонны уже вошли в эти деревни. Мы начинаем ехать, и чем ниже опускается солнце, тем быстрее едем.
На дороге встречаем две машины с азербайджанскими номерами. Сюрреализм ситуации захватывает дух. В багажнике нашей машины — боеприпасы, на коленях у Хасмик — курица, мимо нас проезжают машины, номера которых мы раньше могли увидеть только в интернете на фотографиях. Мы едем по земле, которая уже не наша, и не знаем, как к этому отнесутся те, кому она теперь принадлежит. Я ем сушки из пластикового пакета и думаю: какие вкусные, если ешь «напоследок».
Впрочем, никто нас не останавливает. Давид безжалостно гонит машину по бездорожью. От грузовика впереди отваливается запасное колесо, подпрыгивает теперь на цепи через равные промежутки времени. На дороге встречаем последних беженцев: несколько мужчин с лошадьми и трактором бредут по дороге. Отказываются от помощи. Говорят, всё нормально.
Мы доезжаем до армянской воинской части, не забрав по дороге хачкар. Отдаём боеприпасы. Хакоб разговаривает со всеми военными, пытаясь понять, можно ли ещё будет вернуться обратно. Все отвечают — нельзя.
Когда мы встречаем БМП российских миротворцев, останавливаемся снова. Конечно, сфотографироваться, и, конечно, узнать про хачкар. Хакоб узнаёт, с кем из руководства об этом можно договориться. Я расспрашиваю ребят о том, чем в боевом применении БМП отличается от моталыги — гусеничного вездехода, на котором катался в армии. Просто так, поддержать разговор.
Дальше будет снова Мартакерт, прощание с военными и длинная дорога домой. Мы видели расплавленный танк, под которым лежала застывшая лужа, бывшая когда-то бронёй, людей, перерезающих телефонные кабели и вырубающих лес, оставленные города и деревни на пути. Последняя остановка перед Арменией — монастырь Дадиванк, в который мы заехали попрощаться.
В первый раз я увидел Дадиванк ночью после целого дня автостопа три года назад. Во второй раз — теперь, снова ночью. Монастырь не изменился ни капли, такой же родной и вневременной, такой же сочувственный человеку и одновременно возвышающийся над ним в каком-то божественном величии. Вы заходите внутрь, прикасаетесь к его стенам и начинаете плакать.
