Глава I: Пёс возникает из ниоткуда
У собаки синие глаза. Один глаз навыкате — кажется, вот-вот лопнет, а другой уже лопнул, будто вытек из глазницы.
Мы сидим в машине, которую я медленно качу по ухабистой дороге. Отъехали совсем недалеко от дома. Собака появляется будто из воздуха — сначала спиной к нам. Распушенный хвост, блестящая чёрная шерсть (может, от хозяина отбилась? Но нет, слишком тощая и вся в репьях), стоячие уши. Овчарка. Или помесь с ней.
Да, да, никаких новых собак. И мы торопимся. Последний день, три часа до закрытия банка. Я нажимаю на педаль газа. Собака одновременно поворачивается к нам. Со своими жуткими глазами. От неожиданности я бью по тормозам, забыв нажать на сцепление. Машина удивлённо-обиженно хрюкает и останавливается.
Март 2020. Армения только закрылась на ковидный карантин. В банке и так будет огромная очередь. А тут — глаз, выпавший из глазницы.
Мы успеем, умоляюще складываю руки я. Пара минут, мы его поймаем, посадим в машину, поедем в банк, затем — к ветеринару. Всё успеем.
***
Сорок минут. Ровно столько один незрячий пёс гоняет двух зрячих людей по размокшим после дождя полям. Натыкается на камни, запутывается в кустах, выпутывается, пугается, останавливается, поворачивается к нам, злобно рычит и бежит куда попало. Рвёт два собачьих поводка, перегрызает одну лошадиную корду, которые мы пытаемся накинуть этаким лассо ему на шею.
Наконец, случайно оказывается меж трёх больших камней, и за ту секунду, что он пригибается, приготовившись к очередному нападению, Фёдор хватает его за шкирку и придавливает к земле. А я бегу в дом за клеткой — в ботинках, по самый верх облепленных грязью и в колготах уже с дырочкой, грозившей перейти в борозду.
— Мы точно успеем, — уже не так уверенно говорю я, пока мы впихиваем клетку с притихшим псом на заднее сидение и усаживаемся сами, не успев даже руки помыть.
Делов-то всего: сходить в полицию, сделать Фёдору социальную карту, отнести бумаги в банк, открыть счёт. Оставалось полтора часа.
Глава II: Пёс получает имя и право на жизнь
Ровно на половине пути под машиной раздаётся нехороший звук. Пришвартовываемся к обочине, выходим и синхронно нагибаемся под машину: правая передняя полуось беспомощно повисла вниз. Колесо теперь болталось на честном слове. В автомастерской нас настойчиво призывали поменять её ещё три месяца назад.
Но приводной вал милостиво завершает свою рабочую жизнь на спуске, в двухстах метрах от автобоксов. Подталкиваемая Фёдором машина катится туда. Вышедший к нам автомеханик мгновенно оценивает обстановку. Без лишних слов распоряжается остановить такси, отвезти собаку в клинику, а он сам достанет все запчасти и починит машину до ночи.
Из соседней мойки как раз выезжает такси. Чистая, чистая, уверяем мы, стараясь прикрыть собой украшенный новогодними игрушками репьев хвост. Клетка тоже чистая. И немилосердно источающая запах конюшни корда, которую мы оставили на шее собаки — тоже чистая-пречистая.
Вонь от корды заполняет всю машину. Но таксист, кажется, не замечает её. Он громко и не терпящим возражения тоном делится с нами своим отношением к гомосексуалам, феминизму и Соросу и соображениями, как бы он разделался со всеми ними, будь на то его воля. И по приезду в клинику удивляет нас неожиданно маленькой платой за проезд.
Оставляем собаку там, бежим в полицию, получаем социальную карту, спускаемся в банк, долго стоим в очереди, долго оформляем бумаги. Звонит механик — машина починена. Забираем её и едем в клинику снова.
***
На попытки вытащить его из клетки пёс злобно рычит и бросается. Пятерым людям приходится отвлекать его, чтобы ветеринар вонзил в его костлявое бедро иглу с седацией.
После осмотра доктор предлагает усыпить его. Выпавший глаз нужно удалить, возможно, второй тоже придётся через какое-то время. Операция тяжёлая и не вернёт ему зрение, а только остановит воспаление и вероятность проникновения инфекции.
Ещё у него венерическая саркома, а это означает полтора месяца раз в неделю везти на химиотерапию и каждый раз обеспечивать полную неподвижность агрессивного пса, пока винкристин медленно вливается в его вену. Времена нынче и так тяжёлые, мир потихоньку сходит с ума, людям не до животных.
Я шмыгаю носом. Делаю вид, что выхожу подумать, посоветоваться с Фёдором. Но мои привычные слёзы перед совершением иррациональных поступков никого не обманывают. Все понимают, что пёс будет жить.
На ночь оставляем его в клинике. Чтобы с утра взяли анализы и подготовили к операции. Я предлагаю назвать пса Бавакан (в лучших армянских традициях, в переводе на русский «Хватит») или Лавэли (тоже «Хватит»), а Фёдор — почему-то Кобзоном. Но пёс становится Угольком.
Глава III: Уголёк рычит и набрасывается
Глаз Уголька удалили. На другом глазу отслоилась сетчатка. Нужно ждать и смотреть — если он не «взорвётся», то можно не оперировать.
Уголёк проводит в клинике целую неделю. В большой клетке. Несколько раз в день в дырку на глазе между пунктирами операционных нитей впрыскивается Левомеколь. Дверцу клетки порой не запирают — Уголёк и не думает выходить за прутья. Он не хочет ни гладиться, ни гулять, ни жить. Только миска с кормом и оживляет его ненадолго.
Мы делаем сбор денег. Правдиво рассказываем про Уголька, честно признаёмся, что по всем законам приютской логики его нужно усыпить, но когда это мы следовали логике? Деньги собираются мгновенно — никто из людей, помогающих нам со средствами на лечение и корм нашим собакам, не сомневается в правильности принятого нами решения сохранить жизнь.
***
Через неделю забираем Уголька домой. Приезжаем, вытаскиваем клетку из машины, ставим в денник и начинаем тыкать в сопротивляющегося пса, чтобы вышел. Уголёк неуклюже вываливается из клетки и тут же забивается в угол.
У нас строгие инструкции от ветеринара. Хорошо кормить, чтобы набрал вес и выдержал химию. Продолжать обрабатывать глаз и колоть антибиотик два раза в день. Ускоренно обучиться гипнозу, чтобы усыпить бдительность Уголька. Последнее — не инструкция, а мои домыслы, ибо я ума не приложу, как мы будем проделывать все эти манипуляции с псом, который не даёт нам и близко подойти.
Мы стелим в одном углу денника мягкое сено, оставляем корм и воду и уходим.
***
Утром нахожу корм съеденным, а миску для воды перевёрнутой. Громко топчусь у двери, чтобы дать ему привыкнуть к моему присутствию. Затем начинаю нежным голосом:
— Привет, малыш. Ну, как дела?
— Рррр, — обнажает зубы малыш.
— Ты голодный, да?
— Ррррр.
— И пить хочешь…
— Ррррр. Ррррр.
Злобный оскал совсем близко к миске. Я вздыхаю и медленно марширую к нему, чтобы пёс услышал каждый мой шаг. Уголёк пригибает голову, мечется по углам, ударяется головой об стену, отскакивает, бахается об другую стену. Останавливается, дрожа всем телом. Я зажмуриваю глаза — смотреть на эти отчаянные рывки невозможно.
Хватаю миску и поспешно насыпаю ему сухой корм. Стараюсь поставить как можно ближе к нему. При моём приближении Уголёк вскакивает и опять начинает биться об стены. Налив воду, я выхожу из денника и запираю за собой дверь. Через час — первая обработка глаза.
***
Выглядит обработка так. Фёдор и я подходим к деннику. Уголёк начинает рычать. Мы заходим. Пёс бежит к стене, прижимается к холодному чёрному туфу, рычание усиливается.
Я хватаю за край длинного поводка, который мы оставили на нём (за два дня он разгрызёт ещё три из них), сажусь на корточки и мягким голосом рассказываю, что здесь отныне его дом, что он не должен бояться, и что мы не усыпим его, как бы ему этого ни хотелось. Так что, будь добр, не усложняй нам и без того сложную жизнь. Ноги немеют, но я продолжаю сидеть на корточках, чтобы быть на одном с ним уровне, надеясь, что он это поймёт по тому, откуда раздаётся голос.
Дождавшись, пока рычание несколько стихнет, я протягиваю толстую рабочую рукавицу к его голове. Уголёк бросается на рукавицу. Тут нужно изловчиться и прижать рукавицу к макушке. Тогда он затихает. Дрожит всем телом, но перестаёт набрасываться. Через минуту я осторожно заменяю рукавицу на свою руку. Уголёк, не переставя дрожать, опускает голову.
Теперь его начинает гладить Фёдор. Затем крепко берёт за шкирку, таким же нежным голосом комментируя каждое своё действие. Я бинтом завязываю ему рот, впрыскиваю левомеколь в глаз и 2 мл антибиотика в бедро. Развязываем, даём ему отдохнуть и опять гладим по голове — сначала рукавицей (лязгает зубами, хватает воздух), затем рукой. Первая обработка завершена.
***
Число случаев ковида в стране растёт. Случается первая в Армении смерть от нового вируса. Люди перестают целоваться и обниматься. Люди перестают встречаться. Люди перестают выходить из дома.
В столице. В деревне Уши продолжают жить, как жили — в основном «не веря в корону», вырабатывая конспирологические теории и щедро делясь информацией о разных домашних методах борьбы с новым заболеванием, которое «не опаснее гриппа».
Мы разрываемся между этими двумя реальностями, не понимая, которая пугает больше.
Мы нигде не заперты, у нас есть бесконечные поля. Но общий страх передаётся через звонки «оттуда», через социальные сети, новостные порталы, которым о вирусе пока достоверно ничего не известно.
У нашей главной терапевтической собаки Микки Мук обнаруживается лимфома. Ей удаляют селезёнку. Теперь раз в месяц её нужно возить на сдачу крови и следить за возможным появлением новых опухолей.
Взвесив всё за и против, посоветовавшись с местными и зарубежными специалистами в ветеринарной и человеческой области, мы принимаем решение не делать химию уже немолодой собаке. Но необходимо перевести её на Ренал — корм для почечников. Корм — недешёвый, операция тоже, у парализованного от ужаса и неопределённости мира и так трудно просить деньги, а тут ещё Угольку нужен хороший корм и вскоре предстоит химиотерапия.
Но, признаться, именно благодаря Угольку, а точнее, возне с ним, мы выживаем в коллективном страхе пандемии и нашем личном страхе за Микки Мук.
Глава IV: Уголёк и другие звери отправляются в клинику
В день, когда на межрегиональных дорогах ставят блокпосты, у Уголька намечена проверка швов в клинике, у Микки Мук должны забрать первый ежемесячный анализ крови, у послеоперационного кота Каюка начинается запор, а в самой ковидопасной деревне самого ковидопасного региона в частный сад забредает аист с простреленным крылом.
Вернее, появляется аист в саду три дня назад. Но на мольбы в социальных сетях помочь птице не откликается никто — в деревню если и можно попасть, то выпускать из неё машины постовым категорически запрещено.
Нашим трём животным в клинике назначено на вечер, а значит, можно днём попытаться вывезти аиста. Проехать через три региона и шесть блокпостов, подумаешь, большое дело.
***
На блокпостах долго уговариваем полицейских. Рассказываем про Кентавр, животных, терапию с их помощью. Пропускают. На последнем ковидном пункте требуют бумагу, подписанную директором нашего Кентавра. Бумагу? Конечно, сию минуту.
Возвращаемся в машину, быстро вырываю лист из блокнота, малоразборчивым своим почерком уполномочиваю сотрудников найти и спасти аиста, достаю из рюкзака печать, и Фёдор дышит на неё и с силой прижимает к листу — печать-то давно без краски. На листе она слабо, но отображается.
Постовые нас пропускают. Однако радуемся мы недолго — уже в закрытом на карантин регионе на подъёме машина встаёт: ломается кнопка, регулирующая подачу топлива. Фёдор тормозит дальнобойщиков (кто ещё рискнёт остановить машину в таком месте?) попросить инструменты. Развинчивает панель, отрезает провод, прикрепляет что-то к чему-то, и машина опять работает: только нужно пальцем прижимать кнопку. Прижимая по очереди, доезжаем до аиста.
Гонимся за ним по всему саду, загоняем в сарай, хватаем, водружаем в коробку и едем обратно. Хозяин сада показывает окольный, абсолютно бездорожный путь, ломающий машину, — но зато в объезд первого блокпоста, которому было приказано не выпускать машины из региона. Просочились. Оставляем аиста в клинике и мчимся домой за нашими тремя животными.
***
Дома долго помещаем Уголька в переноску: гоняем его по деннику, пока он случайно не забегает в большую синюю клетку. Которую мы несём к машине в толстых рабочих рукавицах, ибо рычание не прекращается даже в клетке.
Из клетки в клинике его вынимаем таким же образом — тащим за корду что есть силы, накидываем бинт на морду и перевязываем её. Из-за венерической саркомы у него из носа идёт кровянистый гной, с перевязанным ртом ему трудно дышать, и он хрипит. Проносится мысль, что лучше было сразу усыпить его, чем так мучать.
Ветеринар, однако, остаётся доволен состоянием раны и швов. Ещё несколько дней, и их можно снять.
Аисту ампутируют крыло. На следующий день мы его пристроим. У Микки Мук берут кровь. На следующий день анализы придут чистыми. Каюку делают клизму, и от его возмущённых воплей содрогаются стены.
В полночь, стараясь держать глаза открытыми, возвращаемся домой.
Глава V: Уголёк не любит высокие ноты
С Угольком необходимо вырабатывать ритуалы и строго придерживаться их. Чтобы у него возникло ощущение стабильности и безопасности. Воду и еду ставить всегда в одно и то же место. Повязать бинтом рот, гладить, делать укол, обработать рану, снимать бинт, гладить, высыпать корм, гладить.
Уголёк вжимается в землю, поджимает под себя лапы, дрожит, рычит, когда касаешься лапы, и отпрыгивает, как только перестаёшь гладить. Но появляется маленькая подвижка — кидается он нас нас теперь только в первый раз за все походы за день. В остальные разы напрягается, издаёт угрожающие звуки, но не бросается.
Попытки вытащить его на свежий воздух неминуемо проваливаются — у пса дикий ужас перед покиданием денника. Будь на то его воля, он бы и из клетки не выходил.
***
Обязательный обряд перед сном — зайти в денник, усадить его рядом и гладить, гладить, гладить. Попеременным рыком и молчанием Уголёк указывает, в каком темпе и какой части гладить. За два дня до того, как поедем сдавать кровь для химиотерапии, несмело дотрагиваюсь до горла. Резко вскидывает голову, замираю: сейчас схватит. Если схватит, нужно отреагировать. Но как? Наказать нельзя, смолчать — запомнит.
И вдруг Уголёк опускает голову. Чуть не плачу от радости: позволил дотронуться до самого уязвимого места! Какой он беззащитный. В полной темноте, в неизвестности. Наша связь такая хрупкая. Одно неверное движение, и наконец появляющиеся ростки доверия исчезнут.
***
Но настоящие отношения, а не субтильные полусвязи у нас с Угольком зарождаются благодаря… музыке. Мне нравится петь в гулком эхе нашей конюшни. Сидя на охапке сена в деннике Уголька и перебирая пальцами по его спине. Уголёк живо реагирует. Если песня ему не нравится, он порыкивает. Если совсем невмоготу, рычание усиливается, ещё и зубы скалит. Если произведение ему по душе, Уголёк опускает голову и полузакрывает глаза, вернее, глаз. Так разделяем «свои» и «чужие» песни.
Я: «Ibrahi-i-im…» (акустика в нашей конюшне просто создана для Mustafa Фредди Меркьюри).
Он: Не смей! (громкое рычание, уши встают в безмерном ужасе).
Я: Ладно, ладно.
«There’s no time for us
There’s no place for us…»
Он: Возможно (короткий слабый рык, прекращается на втором куплете.
Я: «When love must die!»
Он: Всё-таки нет! (рычание возобновляется, тело напрягается).
Я: Поняла, поняла, без экспрессии (пою строку почти шёпотом, благосклонно опускает уши).
Гмм, может, Кати Мелуа? Её лиричность находит одобрение у придирчивого Уголька. «Maybe I, maybe you» Scorpions с негодованием отвергается — но, возможно, по вине моего бесталанного исполнения. Грустную песню про черноволосую девушку, которую любимый променял на белокудрую под сенью шуршащих тополей и плачущих ив, — мою любимую из тех, что мама в детстве пела мне — Уголёк слушает лёжа неподвижно и даже забыв отдёрнуть переднюю лапу, когда я касаюсь её.
С конём выходим в поле аж дважды. Ищем крылья, которые так нравились Бутусову, отправляем апостола Андрея повисеть на кресте. Про маленькую девочку со взглядом волчицы и тузов и джокеров начинаю с некоторой опаской из-за музыкальной «неровности» песен Крематория. Но Уголёк принимает их неожиданно ласково. Меня осеняет догадка. Пробую ещё несколько разных песен, и догадка подтверждается. Уголька напрягает не неровность мелодии, а пронзительность. А бравурность ему даже мила.
Не ожидая подвоха, смело перехожу к утопленной в коньяке рефлексии и ненадобности перца и лука в салате. Уголёк неожиданно рычит, по-лошадиному закладывает уши.
— Уголёк, — взываю к его пониманию я, — ну где ещё я могу петь Арбенину без страха быть услышанной и опозоренной? Дай мне спеть хоть один куплет!
Но Уголёк упорствует. И на этой, и на других песнях Арбениной, которые я пытаюсь пронести мимо его чутких ушей.
Любимой песней Уголька становится «Мой путь» Сургановой. Что бы я ни пела, вечерний конюшенный концерт должен быть завершён именно этой песней. Кажется, даже лошади перестают жевать и вслушиваются в прекрасные строки:
«К твоей душе, как и тогда, ведёт крутых ступеней спуск,
Мой путь, как стоптанной подошвы нагота —
Да, ну и пусть…».
Наученная опытом, то есть, рычанием Уголька, пропеваю протяжное «Да ну и пууусть» торопливо и негромко. Остальные строки пёс слушает с обмякшим почти телом, опустив голову и закрыв глаз.
Глава VI: Уголёк начинает выходить в свет
За неделю до того, как сдать кровь, чтобы начать химиотерапию, мы приступаем к прогулкам. Длятся они от силы десять минут, на большее меня не хватает. Выглядят прогулки так: после долгих попыток я цепляю на Уголька поводок (постоянную корду мы сняли), и что есть силы тащу его из денника. Уголёк сопротивляется — тоже всеми силами своего окрепшего уже тела.
Ласковыми увещеваниями вперемешку с чертыханием вытаскиваю его из денника на улицу. Околачивающиеся поблизости собаки и кошки прибегают здороваться. Кошек Уголёк с интересом обнюхивает. Собак боится. От ржания лошадей вздрагивает, впрочем, как и от всех непривычных звуков большого, шумного, непонятного и от того опасного мира.
Во дворе Уголёк крутится вокруг меня, будто я ёлочка, а он — истеричный детский хоровод. Мой и так слабый вестибулярный аппарат сдаётся мгновенно: земля становится небом, небо — землёй. В голове возникает гул от вращающегося с огромной скоростью глобуса. Укорачиваю поводок, голосом старательно-ласковым, но с металлическими стружками призываю его остановиться. Кружение только убыстряется.
Я стараюсь поймать его за шкирку и придавить к земле. Наконец, получается. Из моих глаз капают злые слёзы. Мне хочется побить его, громко заорать, немедленно усыпить. Уголёк выпучивает глаз и дрожит от ужаса. Я опускаюсь на колени, наклоняю голову, чтобы унять тошноту и головокружение, начинаю хаотично гладить его голову, шею, спину, задаю бессмысленные вопросы про то, не надоело ли ему мучать нас, немного прихожу в себя, сожалею, что испугала, заверяю, что люблю, вытираю беспомощные слёзы.
Так мы гуляем каждый день. Целых пять месяцев я мечусь между жалостью к Угольку, желанием прекратить и свои, и его мучения, и решением продолжить борьбу за него и с ним.
***
За три дня до сдачи крови и через два месяца после появления у нас Уголёк перестаёт рычать, когда мы входим в денник. Скалит зубы, убегает, но больше не рычит. Протянутую руку не принимает с радостью, но и не отвергает со злобной угрозой немедленно расправиться с ней до последнего сухожилия.
Покинуть денник самовольно отказывается, но и не сопротивляется так, будто его ведут на заклание. Собакам и кошкам позволяет обнюхивать себя, но сам к ним интереса не проявляет. И только вращения с убыстрением неизменно сопровождают наши так называемые прогулки, после которых я час отлёживаюсь и привожу планету обратно в относительно неподвижное состояние.
***
В день сдачи крови он сам на поводке идёт из клиники до машины. Ну, как сам? Я тяну, он сопротивляется, затем делает пару шагов, останавливается, вжимается в землю, я глажу его и хвалю, опять тяну, делает ещё два-три шага. Так доходим до машины. Со вздохом облегчения, что пытка закончилась, сам заходит в родную переноску на сиденье и от усталости за проделанную долгую прогулку в тридцать метров засыпает.
Глава VII: Уголёк начинает поддаваться
Уголёк получает химиотерапию. Раз в неделю — строго в определённый день и час.
Лежит на столе, прижимая уши, синий с коричневыми краями глаз беспокойно бегает по сторонам. Рот перевязан бинтом, чтобы не цапнул — намордник воспринял с ужасом, на бинт реагирует нормально, только по-прежнему хрипит из-за постоянно закрывающихся гноем ноздрей. Седацию делать, к счастью, не пришлось — Уголёк лежит спокойно, пока препарат по капле вливается в его вену.
На второй уже химии, пока ждём нашей очереди, Уголёк, удерживаемый на поводке Фёдором, подходит ко мне и ложится у моих ног. Впервые не мечется, а спокойно ждёт. Я бурно радуюсь — к удивлению и непониманию других владельцев собак в очереди, питомцы которых лениво разлеглись у ног хозяев: а где же ещё им быть?
Часто после химии собака чувствует себя плохо, может вырывать, отказывается от еды. Но не Уголёк. И аппетит, и самочувствие у него отменные.
***
На третьей неделе химиотерапии я подхожу с кормом к деннику Уголька. Гной из ноздрей существенно уменьшился, Уголёк начал ощущать запахи. Уже не нужно топать ногами, чтобы он понял, что я здесь.
Я останавливаюсь у двери денника. Уголёк вскакивает, чтобы привычно отбежать и вжаться в стену, но внезапно передумывает. Останавливается и «смотрит» в мою сторону. Я не спешу открыть дверь. Слегка трясу миску, плоские шарики корма стукаются друг об дружку. Уголёк замирает, затем переминается с ноги на ногу и вдруг слабо скулит. Как самая настоящая собака! За почти три месяца я впервые слышу от него звук, отличный от рычания. Я даже лая его никогда не слышала.
***
Наши прогулки постепенно удлиняются. Теперь гуляем не только по нашему двору и манежу, а выходим в поля. Там Уголёк переходит на ровный бег, затем, будто внезапно что-то вспомнив, опять начинает кружиться в бешеном, понятном только ему одному ритуальном танце.
Я веду его привычными дорогами. На тропинке возле яблоневого сада дяди Сурика две неглубокие, но широкие выбоины. Уголёк запоминает их со второго раза. На земле Ромика траншеи для оросительной воды и большое ореховое дерево. Дерево мы обходим, но чтобы научиться перепрыгивать через траншеи нужно время. Мы идём по витиеватым тропинкам, преодолеваем склоны и подъёмы, каждый день добавляя новый незнакомый отрезок дороги.
Я стараюсь дать Угольку как можно больше самостоятельности — пусть он сам научится чувствовать и обходить препятствия. Вмешиваюсь только когда есть вероятность, что наткнётся на стекло, острый угол камня или торчащую проволоку. Об неострые камни и стволы деревьев стукаться можно. Не очень сильно, я немного удерживаю с помощью поводка, но каждый раз зажмуриваю глаза. Как начитавшаяся Монтессори, но тем не менее мечущаяся в душе от беспокойства мама.
***
Уже не каждый день, но вечерние песнопения продолжаются. Пронзительность всё ещё напрягает Уголька, но в ужас уже не вгоняет — иногда можно и потерпеть. И, о чудо, Арбенина вышла из немилости. Нет, Уголёк не стал поклонником её творчества, но я теперь изредка могу горланить с чувством и без предупреждающего рычания своего единственного слушателя:
«Со мной непросто. Со мной, прости, невыносимо»…
В августе Уголёк уже полностью заканчивает все шесть курсов химиотерапии. Гной, наконец, покидает его ноздри, Уголёк дышит легко и свободно.
Глава VIII: Уголёк внедряется в стаю
Одним жарким августовским вечером я захожу в конюшню и нахожу денник Уголька пустым, а дверь, что ещё непонятнее, запертой.
Зову на помощь Фёдора, начинаем искать. Уголёк обнаруживается за яблоневым садом, возле рядов чернослива. Мы гонимся за ним. Как свободно он бегает, почти не натыкаясь на камни, деревья и другие препятствия, любуюсь я. В душе, тихо, для себя. Громко я кричу, что если ему не нравится у нас, то он, неблагодарная свинья, может остаться жить в поле.
Уголёк долго гоняет нас по выжженным летним солнцем полям. И, отчаянно спасаясь от нас, бежит прямо к конюшне, «вмазывается» в дверь и застывает. Сердце моё готово выпрыгнуть из груди — домой, он побежал домой!
Уголёк убежит ещё пару раз — пока мы не поймём, что он умудряется толкать дверь внутрь своим телом и протискивается наружу через непостижимо узкую щель, и не починим засов.
***
Не сказать, что Уголёк полностью привык к присутствию лошадей в конюшне и на пастбище, но его страх к ним значительно уменьшился. Гуляя, доходим до пасущихся лошадей. Фебус равнодушно обнюхивает Уголька — тот прижимает уши, но не отбегает. Жеффа даже не замечает пса — она занята тем, что тыкается мордой мне в карманы на предмет обнаружения завалявшихся там вкусностей.
И только истеричная Сальма, из которой так и не выветрились её крестьянские манеры, поднимает переднюю ногу, издаёт короткое то ли фырканье, то ли ржанье, и набрасывается на Уголька. Для Сальмы мир не делится на травоядных и хищников, для неё все, кто проходит мимо, обязательно покушаются на её траву. Уголёк пугается, неожиданно сильно дёргает, и я сваливаюсь в канавку, по которой как раз пустили оросительную воду. В августовскую жару — самое оно.
***
На часе прогулки я вдруг ловлю себя на том, что иду, погружённая в свои мысли, надев поводок браслетом на запястье. А значит, Уголёк идёт вперёд так ровно, что я забыла о нём. Впервые за пять месяцев идёт ровно. Вдохновлённая такой значительной переменой, включаю новое упражнение — посреди прогулки несколько раз внезапно останавливаю его и начинаю гладить. Уголёк учится лежать и не вырываться. Чувствовать мои прикосновения к разным местам (перестал отдёргивать переднюю ногу!), разные степени тяжести моей руки, моих обниманий.
***
Мы стали оставлять Уголька в собачьем дворике на час, два — сначала под нашим наблюдением издалека, затем и вовсе одного. Его реабилитация закончилась, теперь будет учиться жить в социуме. Выпускаем к нему разные вольеры — только девочек. Девочки опрометью мчатся к нему, обнюхивают и бегут дальше по своим делам. Угольку уже хочется общаться. Он пытается поспеть за ними, натыкается на сетку, падает в вырытые собаками неглубокие ямы — убежища от жары, беспомощно останавливается.
Первый мальчик, допущенный к Угольку — это Волча. Волча и Мамаша — огромные сын и мама, живут в просторном вольере, Волча кастрирован, если поладят, можно заселить Уголька в их вольер. Мамаша проявляет к Угольку живейший интерес. Запрыгивает на него со всех сторон, обнюхивает неистово. Уголёк несмело лижет её в нос, Мамаша благосклонно принимает знаки внимания. К ним присоединяется Волча. Это первые собаки, которые по-настоящему играют с Угольком.
Но только во дворике. В вольере Уголёк пытается подойти к Волче, тот негромко рычит, Уголёк вжимается в угол и лежит там часами, пока не выпустим его. Мы пробуем несколько дней, но чуда не происходит — Уголёк в вольере Волчи и Мамаши чувствует себя более одиноким, чем в своём деннике.
***
Несколько дней обдумываем квартирный вопрос Уголька. Перебираем все вольеры, но не можем найти подходящего — то равнодушные девочки, то мальчики, а с мальчиками может подраться. Квартиру с тремя девочками — Татик, Ачерик и Малыш — рассматриваем без особого энтузиазма. Четыре собаки в одном вольере — даже в таком большом, как наши — многовато. К тому же девочки привыкли друг к другу и в основном играют между собой. Но попробовать стоит.
***
Это решение неожиданно оказывается более чем правильным. Уголька сразу принимает в маленькую стаю Татик. Ложится к нему впритык и начинает кокетничать — кувыркается, прижимается, проводит по лицу Уголька лапой, осторожно вылизывает. Татик — терапевтическая. Детские приюты из-за карантина закрыты для её визитов, вот она и практикуется на Угольке. Ведёт его по дворику — сначала шагом, потом медленным бегом. Если Уголёк отстаёт, она останавливается и ждёт.
Толстенькая Малыш показывает к Угольку любопытство, только когда перед ним полная миска еды. Она нетерпеливо переминается на своих коротких лапах, медленно подбирается к миске, уповая на то, что Уголёк её не видит, а, значит, не заметит. Уголёк предупреждающе рычит. Малыш со вздохом отходит, чтобы через несколько секунд предпринять новую попытку.
Ачерик, как только ей становится скучно, начинает нападать на Уголька. Прижимает его к стене и удерживает своим телом и рыком, краем глаза косясь на него — понимает ли Уголёк, какая она страшная? Уголёк и бровью не ведёт — связываться с мелкотой ниже его достоинства.
Глава IX: Уголёк бежит по снегу
Под холодными лучами заходящего зимнего солнца Уголёк мчится по периметру собачьего дворика. Останавливается на важных точках — у вольеров, где живут мальчики, метит и дальше бежит. Иссиня-чёрная шерсть на спине и упитанных боках переливается под редеющими солнечными лучами, на белом хрустящем снегу.
У Уголька есть любимая девочка Татик и единственный недруг Ларго. Уголёк прыгает на сетку вольера Ларго, оглушительно лает, грозится разорвать на части, если они встретятся во дворе. Ларго не отстаёт в ответных угрозах. К счастью, мы бдительно следим за тем, чтобы их непонятный нам внутренний конфликт не вышел за пределы сетки.
***
Я замёрзла и голодна. Мне хочется запереть их — Уголька и девочек — вольер и уйти домой. Но я медлю. Любуюсь высоко поднятым хвостом Уголька, его резвым бегом. Набегавшись, он сам зайдёт в вольер — прижимаясь к сетке, головой ощупывая открытую дверь, залезет внутрь и уляжется на кроватку из сена, пахнущую чабрецом. Тогда девочки поймут, что пора, и тоже прибегут в свой домик.
Перед тем, как закрыть вольер на задвижку, я подхожу к Угольку. Он прижимается к стене и опускает голову — эта особенность его так и не прошла. Но исчезло напряжение тела при моих прикосновениях. Напротив, как только перестаю гладить, Уголёк призывно обращает на меня невидящий глаз. И блаженно прикрывает его, когда глажу шею, особенно под подбородком.
Много месяцев меня мучил вопрос: правильно ли мы сделали, что не усыпили Уголька, грозящего навечно остаться забитым, несчастным, агрессивным псом, с мучением принимающим любые попытки улучшить его существование?
Правильно. Уголёк выбрал жить.
